Вот-с, какие дела.

Что было с Немировичем, когда он прочитал! Как видите, это не 161-я инсценировка и вообще не инсценировка, а совсем другое. (Всего, конечно, не упишешь в письме, но, например, Ноздрев всюду появляется в сопровождении Мижуева, который ходит за ним как тень. Текст сплошь и рядом передан в другие уста, совсем не в те, что в поэме, и так далее.)».

То, что предложил Булгаков, действительно не было инсценировкой. На материале гоголевских «Мертвых душ» — на материале первого тома «Мертвых душ» главным образом — Булгаков построил великолепную сатирическую комедию, с тугим, прекрасно развивающимся сюжетом, с сценически ярко очерченными действующими лицами, с блестящим, то и дело вызывающим в зрительном зале смех диалогом. Основные драматургические точки этой комедии в приведенном письме к П. С. Попову отмечены им с гордостью и прекрасным пониманием сделанного.

Несколько строк из XI главы, оброненная чиновником фраза («Да ведь они по ревизской сказке числятся?» — сказал секретарь. «Числятся», — отвечал Чичиков. «Ну, так чего же вы оробели? — сказал секретарь: — один умер, другой родится, а все в дело годится») развернулись в картину Пролога, стали завязкой.

Визиты Чичикова к помещикам, возникавшие у Гоголя один за другим стихийно: Манилов — Коробочка — Ноздрев — Собакевич — Плюшкин («Нельзя ставить «Мертвые души» без ревизии, — говорил Булгаков. — Нельзя смотреть пять дуэтных сцен подряд», на театральной сцене это будет «одно и то же»), драматург переставил. И вот мы уже видим, как растет напористость и ловкость героя. Осторожный в первой покупке — у Манилова, ободренный откровенным торгашеством Собакевича, он наглеет и проявляет незаурядную находчивость в покупке душ у Плюшкина, неудача с Ноздревым не обескураживает его, и с Коробочкой он настойчив, решителен и весьма бесцеремонен. И одновременно назревает опасность… А все вместе создает то, что Булгаков называл «нарастанием сценического действия».

Гротескно и остро решенная «Камеральная» картина стала кульминацией пьесы. Слово «камерально» — гоголевское слово, Гоголь поясняет его как «сообща, собравшись всем, как в английском парламенте». Но такой сценической остроты и движения у Гоголя здесь нет, и фантасмагорическое появление фельдъегеря, представляющегося как Капитан Копейкин, принадлежит Булгакову.

А развязка? «Мертвые души» — «эпическое течение громадной реки», — говорил Булгаков. Сцена же требует «конца». Где «конец реки»? «Куда» она течет?[91]

Сценической развязки, как помнит читатель, в первом томе «Мертвых душ» нет. Чичиков, наделавший столько шуму, поспешно бежит из губернского города N, и только погребальная процессия — хоронят прокурора — ненадолго задерживает его бричку. Впрочем, «это, однако ж, хорошо, что встретились похороны, говорят: значит счастие, если встретишь покойника», — тут же говорит себе Чичиков.

Булгаков воспользовался для развязки материалом так называемой «одной из последних глав» — уцелевшими страницами второго тома «Мертвых душ». В этой главе Чичиков, неудачно подделавший трехмильонное завещание, разоблачен, схвачен, ограблен и выпущен. «Это был не прежний Чичиков, — пишет Гоголь, — это была какая-то развалина прежнего Чичикова. Можно было сравнить его внутреннее состояние души с разобранным строением, которое разобрано с тем, чтобы строить из него же новое, а новое еще не начиналось, потому что не пришел еще от архитектора определительный план, и работники остались в недоумении».

Правда, у Гоголя, дав огромнейшую взятку в тридцать тысяч, Чичиков бежит, по-видимому, с достаточными средствами, не забыв напоследок заказать себе новый фрак цвета «наваринского пламени с дымом». «Покатим, Павел Иванович, — сказал Селифан. — Дорога, должно быть, установилась: снегу выпало довольно».

У Булгакова Чичиков ограблен почти дотла, унижен, раздавлен, почти уничтожен. Хотя, вероятно, попытается и на этот раз все начать сначала. У Булгакова Чичикова, над которым мы смеялись на протяжении всей комедии, неожиданно становится жаль. Жаль Чичикова? Но рождается ощущение, что не Чичиков олицетворение зла, что зло — несравненно шире Чичикова, рождается ощущение громады зла в крепостнической России, его страшной, всепроникающей силы. Раскрываются гоголевская горечь и гоголевский трагизм…

Так же смело работал Булгаков над словом. Известно мнение — оно высказывалось в печати неоднократно, — что в написанной Булгаковым инсценировке нет ни одного слова которое не принадлежало бы Гоголю. Утверждение это шло от Булгакова (и от режиссера Сахновского, вероятно), и задачей его было укрыть пьесу от несправедливых нападок, так сказать, укрыться за Гоголя.

Вот, например, запись обсуждения «Мертвых душ» во МХАТе в декабре 1932 года, непосредственно после премьеры. Присутствует новый председатель Главреперткома Осаф Литовский; председательствует Вс. Вишневский, в общем разделяющий отношение Литовского к драматургу Булгакову. Булгаков в своем выступлении сказал: в пьесе «все из Гоголя, ни одного слова чужого».[92]

На самом деле это не совсем так. Это не могло быть «совсем так» хотя бы потому, что в прозе много косвенной речи. У Булгакова же герои заговорили. «Я зарядил их словом», — сказал Булгаков.

У Гоголя о губернаторе, искусно вышивающем кошельки, Собакевич говорит: «И лицо разбойничье!.. Дайте ему только нож, да выпустите его на большую дорогу, — зарежет, за копейку зарежет!» У Булгакова Собакевич говорит: «Дайте ему только нож да выпустите на большую дорогу, он вышьет вам кошелек, он за копейку вас зарежет». И это «он вышьет вам кошелек» запомнят все, кто хотя бы раз видел «Мертвые души» на мхатовской сцене.

В пьесе Ноздрев при первой же встрече с Чичиковым (в доме губернатора) восклицает: «Мы все время говорили о тебе!» — «Обо мне?» — переспрашивает изумленный Чичиков, впервые в жизни видя Ноздрева. Зал хохочет: Ноздрев весь тут.

У Гоголя Ноздрев произносит почти те же слова: «Зять мой Мижуев! Мы с ним все утро говорили о тебе. «Ну, смотри, говорю, если мы не встретим Чичикова». Гоголевский Ноздрев врет, — но врет это все-таки не при первой, а при второй встрече с Чичиковым.

Таких примеров много. В замыслах их было еще больше. От иных приходилось отказываться, экономя сценическое время.

Короче говоря, это был Гоголь — и это была пьеса Михаила Булгакова, Гоголь в пересказе Булгакова.

Осенью 1930 года пьеса была прочитана Немировичу-Данченко. «Влад. Иван. был в ужасе и ярости, — пишет далее Булгаков П. С. Попову. — Был великий бой, но все-таки пьеса в этом виде пошла в работу».

В декабре начались репетиции. А Булгаков продолжал работу над текстом: он пытался удержать хотя бы след своего «обрамления», своего «Рима», и фигуру Гоголя — фигуру Чтеца, Ведущего, «Первого в пьесе» (так он стал называть эту роль). Немирович-Данченко мысль драматурга о роли Первого поддержал.

Булгаков написал к «Мертвым душам» Пролог — не тот, который открывает пьесу теперь (то, что стало впоследствии Прологом, в ту пору мыслилось драматургу Первой картиной). В Прологе Первый, одетый в дорожный плащ, какие носили путешественники в гоголевские времена, выходил на заходе солнца и произносил монолог о Риме, развернувшемся перед ним, — о Риме в час захождения солнца.

«…и я глянул на Рим в час захождения солнца, и предо мной в сияющей панораме предстал вечный город!

Вся светлая груда куполов и остроконечий сильно освещена блеском понизившегося солнца. Одна за другой выходят крыши, статуи, воздушные террасы и галереи. Пестрит и разыгрывается масса тонкими верхушками колоколен с узорной капризностью фонарей, и вот он, вот он, выходит плоский купол Пантеона, а там за ним далее поля превращаются в пламя подобно небу.

О, Рим!

Солнце спускается ниже к земле. Живее и ближе становится город, темнее чернеют пинны, готов погаснуть небесный воздух.

О, Рим!