– Фрит... Фрит... куда мы идем?

– Ты отправляешься в постель здесь, у меня в доме. Наполеон! – позвал он. – Немедленно иди к миссис Стокланд и скажи ей, что Керенса заболела. Скажи ей, что я оставляю ее здесь, потому что думаю, что ей нельзя быть вместе со всеми. Иди немедленно и не забудь, что я тебе сказал.

Наполеон заковылял прочь, а Фрит поднялся в свою спальню и положил Керенсу на постель, шепча ей тихонько и необыкновенно нежно, так она думала: «Все хорошо, Керенса. Фрит рядом. Я буду ухаживать за тобой, Керенса».

В госпитале были заняты все кровати; люди лежали во дворе, ожидая свободных мест и страдая от всех признаков ужасной болезни – от жажды, жестокого поноса, судорог и полного упадка сил. Больные сотнями умирали в грязи на улицах лондонского Ист-Энда или пытались доползти до своих домишек.

Холера из Азии, возможно, завезенная в порт Лондона иностранными моряками, быстро распространялась в узких улочках. В вонючих сточных канавах, где собиралась грязь, играли дети и множились холерные микроорганизмы. Инфекция распространялась и от земли над сводами стоков, по которым зараженные ручьи стекали в реку. В «скворечнях», где в одной комнате ютилось до десяти человек, инфекция распространялась от одного человека к другому; мухи, которых в то лето было особенно много, переносили болезнь с одной улицы на другую; крысы, копошившиеся в могилах среди разлагающихся тел и спокойно разгуливавшие у выгребных ям и сточных канав, нахально входили к людям в дома и тоже способствовали чудовищным пляскам смерти.

Хескет работал целыми днями и большую часть ночи, выкраивая по возможности немного часов для отдыха. Таких, как он, было много – благородных, самоотверженных людей, находившихся среди пострадавших, бесстрашно несших утешение и лечивших страдальцев.

Хескет получал от работы удовлетворение, но относился к себе критически. Смерть Беллы все еще мучила его совесть, и когда он понимал, что его действия спасли чью-то жизнь, он, бывало, думал: «Вот и спасена жизнь. Если я отнял одну жизнь, то спас несколько других».

Он постоянно думал о семье и жаждал к ней вернуться, не переставая опасаться, как бы судьба не нанесла ему какой-нибудь удар. У него был счастливый дом и семья, которые ему всегда и больше всего на свете хотелось иметь. Но получил он их благодаря смерти Беллы. Этого он забыть не мог. А если бы Доминик не родился слепым, забыл ли бы он об этом? Он часто задавал себе этот вопрос. Конечно, глупо было даже на мгновение считать слепоту Доминика наказанием себе, божественной нахлобучкой. И все же всякий раз, когда он взглядывал на незрячие глаза мальчика, ему казалось, что он видит Беллу, лежащую на постели и с издевкой смеющуюся над ним.

– Вам следует поспать, пока есть возможность, – сказал молодой врач, лежащий рядом с ним.

Он повернулся и взглянул на говорившего – это был Том Барнардо, молодой врач-фанатик, которому было чуть больше двадцати лет и который лишь недавно получил право быть практикующим врачом; у этого молодого человека было благородное лицо романтика и какое-то трудно определяемое качество, привлекавшее к нему детей.

– Вы переутомлены, – сказал Барнардо.

– Думаю, что вы правы. А какого вы мнения о теории Бадда?

– Возможно, она верна. Но не думаю, что она дает полный ответ.

– Я тоже считаю, что Балд – прав. Распространителями являются канализационные стоки. И нам следует принять меры, чтобы не загрязнялась питьевая вода. Она источник беды.

– Что ж, на этот раз нам более успешно удалось ее локализовать. Насколько я знаю, за пределами Ист-Энда не было ни одного случая. А если вспомнить последнюю вспышку...

– Да, – сказал Хескет.

– Знаете, – продолжал Том Барнардо, – вам не следует находиться здесь... вы семейный человек.

– А вы не считаете, что нас здесь должно быть больше?

– Возможно. Но у вас семья... маленькие дети, а?

– Да, это так.

– Ах! Дети! Вот еще проблема. Сегодня я нашел еще одного бездомного бродяжку. Мать умерла, отец умер. Я его спросил: «А чем ты занимаешься? Почему не идешь домой?» Он мне ответил: «Домой? У меня нет дома, начальник». Я привел его в госпиталь, чтобы сделать анализ. Что еще оставалось делать? Оставить его на улице! Сотни... умирают каждый день... не только от холеры... но и от голода... Бездомные дети... Только подумайте!

– Это ужасно. Нищета, кругом нищета!

– Если бы на нее обращали внимание, – осуждающе сказал молодой человек. – А разве обращают? Нет. Просто переходят на другую сторону улицы. Все наши лорды и леди... все церковные сановники... простите. Думая об этом, я теряю самообладание.

– Вы тоже должны постараться уснуть.

– Да, уснуть и видеть сны. Вы знаете, что я хочу сделать, когда все это закончится? Основать дом... дом, в котором я мог бы дать приют этим детям... этим бездомным. Я хочу дать им одежду, пищу и подготовить их к жизни в этом мире.

Хескет с улыбкой слушал молодого Тома Барнардо, пока тот продолжал говорить, подробно излагая планы осуществления своей благородной мечты.

Они разговаривали, пока, утомившись окончательно, не заснули. Когда они проснулись, их ожидал очередной удушающе жаркий день, полный болезней, страхов... и мечтаний.

После болезни Керенса вытянулась и похудела, стала вести себя тише и серьезнее.

Она почти ничего не помнила после того, как Фрит уложил ее в постель; она понимала, что была очень больна и что другим детям нельзя ее навещать, чтобы не заболеть самим. Только Фрит должен к ней приближаться, потому что он благоразумен и знал, как не заразиться.

В течение долгого времени из-за слабости ей ничего не хотелось делать, а только тихо лежать. Фрит сам кормил ее из какого-то маленького чайничка с забавным носиком, и она долго притворялась, что слишком слаба, чтобы держать чашку, так как хотела, чтобы Фрит за ней ухаживал. Ей хотелось, чтобы он был с ней постоянно. Теперь он навсегда занял первую строку в списке ее любимых людей.

Дни стали прохладнее, и начались дожди.

– Это хорошо, – сказал Фрит. – Грязь будет смыта. Это то, что нам необходимо.

– Почему?

– Ну, потому что было очень жарко, а для больных людей это плохо.

– А больных людей много?

– Очень.

– Они более больны, чем я была больна.

– Намного. Я ведь за ними не ухаживал.

Она рассмеялась, очень довольная. Ей казалось справедливым, что за ней, за Керенсой, ухаживал лучший в мире врач.

– Скоро, – сказал он, – тебя можно будет навещать. Тебе это понравится.

Она пожала плечами.

– На самом деле мне хочется видеть только вас.

– О, полно, я уж и так слишком много был с тобой. Разнообразие придает жизни пикантность.

– Ну и пусть. Мне не нужна пикантность. Мне нужны вы.

Но посетители пришли. Пришла мать, которая не могла сдержать нежности, она явно была очень напугана болезнью Керенсы; она не выпускала руку дочери из своей и непрестанно целовала ее. Керенсе было приятно такое внимание; она сознавала, что мать была очень близка к самой вершине списка ее любимых, и, не будь такого чудесного человека, как Фрит, она могла бы занять первую строку.

Приходил улыбающийся Доминик, который ощупал ее лицо. До чего умный Ник, потрогает твои глаза и нос и знает, кто ты!

– Привет, Ник.

– Привет, Керри. Когда ты вернешься домой?

– Я не знаю. Я была очень больна. Думаю, что за мной еще надо будет долго ухаживать.

Пришел Лей, который смотрел на нее почти застенчиво и усиленно пытался скрыть, что готов заплакать от радости, что она не умерла. В этот момент Керенса поняла, что, если бы Лей составлял список своих любимых людей, то она бы возглавила этот список.

Мисс Робинсон сказала:

– Мы скоро вернемся к урокам, верно?

– Вы – может быть, – ответила Керенса. – Я – нет. Мне еще надо как следует прийти в себя.

Когда все ушли, Фрит, улыбаясь ей, остановился у ее постели.