Она взглянула на него своими прекрасными, чуть косящими глазами, и ей стало страшно. Ведь пока что он ждал и просил. А он мог бы и приказать.
За ужином они сидели рядом. Императрица была весела и приветлива с Натальей Николаевной. И ее беспокойство прошло. Шальная, молодая радость захватила ее тогда: даже царь покорен ею, и достаточно только ее снисходительного взгляда, он будет у ее ног! В этот вечер она впервые пококетничала с царем.
А Пушкин все это понимал. Он ей писал:
…однако ж видно, что ты кого-то довела до такого отчаяния своим кокетством и жестокостию, что он завел себе в утешение гарем из театральных воспитанниц.
Несмотря на молодость, Наталья Николаевна отлично понимала, что стоило только перейти незримую черту, разделявшую ее с царем, и быть ей в этом тайном гареме. Она была чиста и горда, была равнодушна к выгодам своего положения в свете и слишком любила Пушкина.
Она замечала, что ухаживания за ней Дантеса вызывали недовольство царя, но он молчал, потому что упрекнуть молодую красавицу было не в чем. Изредка, танцуя с Натальей Николаевной или разговаривая с ней с глазу на глаз, царь шутливо намекал на Дантеса. И она, от природы молчаливая и беззащитная, только опускала глаза.
От Пушкина она не скрывала ничего. Он знал все, что говорил ей Дантес, знал все, в чем упрекал ее император. Знал каждое движение ее души. А если бы она и не сказала, он все равно угадал бы все. Видимо, это тоже было одно из тех качеств, из которых складывался гений.
Но что это? Наталья Николаевна явственно слышит звуки вальса. Они, мощные и чуть тоскливые, прорываются откуда-то издалека, обретают силу, захватывают ее и кружат ритмично и медленно.
Ее ведет царь. Его рука в белоснежной перчатке осторожно касается ее перчатки. Другая рука царя так же легко прикасается к ее стану. Медленно вальсируя, он ведет свою даму к креслу. Этой паре расчищен зал. Все глаза следят за ними. Музыканты ждут знака: как только царь остановится, прервать музыку.
Они оба видели: рядом с Екатериной, необыкновенно похорошевшей в замужестве, стоял барон Дантес. Он вызывающе восторженно глядел на свояченицу, и его красивое лицо, светлые выразительные глаза в длинных ресницах, его статная фигура и особый наклон головы немного вперед – все выражало уверенность, что, конечно, только он, даже не государь, может волновать красавицу.
Царь уловил взгляд Дантеса и задержался у кресла своей дамы.
– Ваша редкая красота, мадам, воспламеняет многие молодые сердца. Но будьте осторожны. Не давайте повода даже для разговоров о вас. Будьте осторожны, – повторил он и, чуть склонив голову перед Натальей Николаевной, снова гордо вскинул ее и пошел к торопящимся ему навстречу царедворцам.
За несколько дней до дуэли Пушкина с Дантесом царь пригласил к себе поэта. Пушкин рассказывал потом Наталье Николаевне, как он тогда поблагодарил самодержца за добрые советы жене. И с обычным своим звонким смехом, оставшимся с детства, продолжал: «Царь спросил: «А ты думал, я мог бы поступить иначе?» Я смиренно ответил: «Я, ваше величество, думал, что вы сами ухаживаете за моей женой». И Пушкин снова расхохотался. А потом, оборвав смех, в задумчивости ушел в кабинет.
Наталья Николаевна недоумевала: зачем же приглашал его к себе государь? Но расспрашивать не стала. Бесполезно. Он говорил то, что считал нужным сказать; то, о чем умалчивал, оставлял при себе. Так и оставил он для одного себя свой последний разговор с Николаем I за несколько дней до своей кончины.
Беременность, рождение младшей дочери Натальи, трагедия смерти Пушкина, отъезд на Полотняный завод, потом жизнь в Михайловском прервали ее пребывание во дворце. Она не видела царя несколько лет и не вспоминала о нем. А если бы и вспомнила, то, очевидно, представила бы его танцующим мазурку с новой избранницей и глядящим на нее так же нежно и требовательно.
Она вспоминает годы, проведенные на Полотняном заводе после смерти Александра Сергеевича. Снова дорога из Петербурга, после того, как в окно кибитки она последний раз пыталась окинуть взглядом дом на Мойке, но слезы помешали разглядеть его. Москву они проезжали ночью. Не остановились там, только поменяли лошадей. Может быть, нарочно так устроила Екатерина Ивановна Загряжская. Она понимала, что после трагической смерти Пушкина сплетни и обвинения в адрес Натальи Николаевны уже наводнили Москву. Ей хотелось избавить племянницу от лишних страданий. Встретиться с Сергеем Львовичем Пушкиным, отцом поэта, Наталья Николаевна тоже не могла: не было душевных сил. Но и этот факт в великосветских гостиных вызвал осуждение и упреки. Как же так: проехала Москву и не повидалась с отцом погибшего мужа?
А Наталья Николаевна попросила брата Сергея Николаевича на другой же день поехать к Сергею Львовичу и объяснить ему, в каком она положении. Старик Пушкин понял ее и простил.
Как только на Полотняном заводе появилась семья Пушкиных, приехала Наталья Ивановна Гончарова.
Помнит Наталья Николаевна, как в тот приезд она первый раз в жизни почувствовала в матери родного человека. Они обнялись и заплакали. А потом Наталья Ивановна с незнакомой в детские годы лаской гладила дочь по голове, утешала ее. Она перецеловала внучат, Александру Николаевну и только тогда взглянула на сестру Екатерину Ивановну Загряжскую, даже не поздоровавшись с ней, сказала:
– А с тобой, как всегда, разговор будет особый.
Сестры не виделись несколько лет. Они враждовали по поводу завещания Екатерины Ивановны, а теперь присоединился и другой повод.
Не до их вражды было тогда Наталье Николаевне, но все же она слышала ссору сестер.
– Ты обещала заменить в Петербурге мать Екатерине и Александре! – кричала Наталья Ивановна. – Иначе бы я не отпустила их туда! Где были твои глаза?!
– Помолчи, сестра, побереги Ташу, – взволнованно пыталась остановить ее Екатерина Ивановна.
– Что же ты раньше не подумала о ней, не вмешалась в эту чудовищную историю?
Что можно было сказать женщине, не представлявшей всех сложных перипетий интриги?
Подошла Александра Николаевна и сказала:
– Маменька, успокойтесь. Тетушка, вас Таша зовет.
– Не сестра ты мне, давно уже не сестра! – бросила ей вслед Наталья Ивановна.
Годы, прожитые на Полотняном заводе, для Натальи Николаевны были тяжелыми. Уединившись в пушкинской беседке и наплакавшись вволю, она написала письмо Софье Карамзиной:
Я выписала сюда все его сочинения, я пыталась их читать, но у меня не хватает мужества: слишком сильно и мучительно они волнуют, читать его – все равно что слышать его голос, а это так тяжело!
Наталья Николаевна чувствовала, что своей большой семьей она в какой-то мере обременяла семью брата, хотя жили Пушкины отдельно, в том же Красном доме, как когда-то с Александром Сергеевичем. И хозяйство вели отдельное. Родные тепло относились к Наталье Николаевне, понимали ее тяжелое состояние, но ей все же хотелось иметь свой дом, и вот она пишет письмо в опекунский совет с просьбой возвратить ей село Михайловское, где она могла бы жить с детьми.
Вот что писала она Виельгорскому:
Ваше сиятельство граф Михаил Юрьевич.
Вам угодно было почтить память моего покойного мужа принятием на себя трудной обязанности пещись об несчастном его семействе. Вы сделали для нас много, слишком много; мои дети никогда не забудут имена своих благодетелей, и кому они обязаны обеспечением будущей своей участи; я со своей стороны совершенно уверена в Вашей благородной готовности делать для нас и впредь то, что может принести нам пользу, что может облегчить нашу судьбу, успокоить нас. Вот почему я обращаюсь к Вам теперь смело с моейю искреннею и вместе убедительною просьбой.
Оставаясь полтора года с четырьмя детьми в имении брата моего среди многочисленного семейства или, лучше сказать, многих семейств, быв принуждена входить в сношения с лицами посторонними, я нахожусь в положении, слишком стеснительном для меня, даже тягостном и неприятном, несмотря на все усердие и дружбу моих родных. Мне необходим свой угол, мне необходимо быть одной, с своими детьми. Всего более желала бы я поселиться в той деревне, в которой жил несколько лет покойный муж мой, которую любил он особенно, близ которой погребен и прах его. Я говорю о селе Михайловском, находящемся по смерти его матери в общем владении – моих детей, их дяди и тетки. Я надеюсь, что сии последние примут с удовольствием всякое предложение попечительства, согласятся уступить нам свое право, согласятся доставить спокойный приют семейству их брата, дадут мне возможность водить моих сирот на могилу их отца и утверждать в юных сердцах их священную его память.
Меня спрашивают о доходах с этого имения, о цене его. Цены ему нет для меня и для детей моих.