- Как это все зверье теперь осмелело! - заметила тетя Мэй. - До этого года я никогда здесь не видала сов.

- Я бы боялась здесь сидеть, если б вас не было.

- Пока еще бояться нечего.

- Пока?

- Через несколько лет, пожалуй, и будет чего. На днях мы убили одичалую кошку, которая вздумала таскать цыплят. Кошки уже вернулись, да и собаки не так почтительны, как были. Теперь, я думаю, все собаки перемешаются между собой и выработается средний тип, более близкий к первоначальному, может быть, поменьше. По-моему, теперь преинтересно жить. Я бы даже желала, чтоб мужчина появился на земле снова не ранее, как через двадцать лет - чтоб посмотреть, что за это время натворит природа. Я часто думаю об этом, сидя здесь по вечерам.

- Какая жалость, что я так мало знаю! Как вы думаете, есть такие книги?…

- Книг вам не нужно, милая. Вы только не закрывайте глаз и научитесь думать.

Обе снова умолкли. Тетя Мэй докурила третью папироску, но не проявляла ничем желания вернуться в комнаты, а Бланш так заинтересовалась разговором, что забыла об усталости.

- Это все ужасно интересно, - выговорила она, наконец. - Теперь все изменилось. Мамаша и Милли огорчаются и рады были бы, если б все опять стало по старому, а я - нет, я бы не хотела.

- И вы правы. Это значит, что вы сумеете приспособиться, что вы - новая женщина, хотя, может быть, вы никогда бы и не узнали этого, если б не чума. А с сестрой вашей будет, по-моему, одно из двух: либо она поселится где-нибудь, где есть мужчина - в Вайкомбе, кстати, есть один - и будет рожать детей; либо найдет утешение в религии.

Бланш хотела что-то спросить, но тетя Мэй перебила ее: - О мужчине не стоит говорить - потом узнаете. Теперь, ведь, как на Небе - не женятся и не выходят замуж. Да и как же быть иначе, когда на тысячу женщин приходится один мужчина. Стоит ли волноваться из-за этого… Так уж суждено, а вот Фанни… - Она вдруг запнулась и нетерпеливо вытащила портсигар. - Так уж и быть, выкурю сегодня еще одну папироску - даже две. Сегодня у меня праздник - есть с кем поговорить, отвести душу. Алл и еще совсем дитя - с ней невозможно разговаривать. Вы не устали? Не хотите спать?

- Ни капельки. Здесь так приятно.

- Я не вижу вас, но знаю, что вы говорите правду. Ну ладно. Под покровом тишины и мрака я вам сделаю одно признание. Я знаю, что я на вид старуха, но я до нелепости романтична - только мужчины здесь ни при чем. Я, душа моя, прежде писала повести и романы - нелепое занятие для старой девы, но оно хорошо оплачивается, а у меня все время был зуд в душе - потребность высказаться. И вот этого-то мне и не хватает в новом мире. С Салли Грант мы никак не можем сговориться, да ее и не переговоришь. И вот, представьте себе, я такая идиотка, что и теперь пишу разные пустячки - даже теперь, когда я сделалась разумной, практичной женщиной, у которой на руках четыре чужих жизни. Все-таки, значит, мы, женщины-писательницы, не все были дуры… Вы религиозны?

- Как вам сказать - пожалуй. Мы все ходили - в церковь… Не в такой степени, конечно, как миссис Поллард.

- О, разумеется. В религии худа нет, если только правильно смотреть на нее. А вот Фанни, по-моему, смотрит неправильно. Что ж это за жизнь - запереться у себя в комнате с Библией в руках и полдня стоять на коленях? Впрочем, Фанни всегда была такая. Она воспитала своего единственного сына таким святошей, что уж в англиканской церкви ему стало тесно и понадобилось перейти в католичество - там, мол, больше святости. Ну, а для Фанни это было, точно ее прокляли. Она бы простила сыну, если б он стал убийцей, но католиком!… Вот она все и молится за его душу. А, в сущности, не все ли равно? То есть, что Альфред переменил веру. Как будто не все дороги ведут к Небу. Лучше работать, чем вздыхать и петь псалмы, и докучать Богу своими жалобами и ненужными хвалами. Ну, однако, и разболталась я сегодня… Папиросы все выкурила и даже без всякого удовольствия, потому что слишком волновалась. Такая уж у меня натура. Я иной раз готова побить сестру. Но уж Алли я ей не дам испортить… Ну, да ничего. К. завтрему я опять стану благоразумной и вы забудете наш разговор. Пойдем.

Вам пора спать.

- Это самый замечательный вечер в моей жизни, - говорила себе Бланш, молча идя к дому. И, даже улегшись в постель, не сразу могла уснуть. Прислушиваясь к ровному дыханию спящих матери и Милли, она думала о том, что все изменилось, а, между тем, люди все остались те же, и даже - странное дело - индивидуальности как будто еще резче обозначились. Может быть, это оттого, что все стали более естественными, перестали стесняться…

Засыпая, она решила подражать тете Мэй.

ОТ СЕДБЕРИ ДО ВАЙКОМБА

На другое утро, чуть свет, Алли постучалась к Гослингам, но ей откликнулась только Бланш, хоть и уснувшая на два часа позже матери и сестры. Она проснулась с чувством, что ей предстоит какое-то важное и приятное дело.

Не легко было поднять Милли. Она только сонным голосом говорила «Хорошо. Сейчас встану» и, как сурок, прятала голову под одеяло.

- Ах, да вставай же ты! - рассердилась, наконец, Бланш.

- В чем дело? - жалобно откликнулась Милли, силясь удержать одеяло, которое тянула с нее сестра.

- В том, что пора вставать, ленивица.

- Я же сказала, что сейчас встану.

- Ну, так и вставай.

- Через минуту.

- Нет, сейчас.

Наконец, Бланш удалось завладеть одеялом. Милли села в постели, мутными глазами озираясь кругом и не соображая, где она. Такие сцены по утрам часто разыгрывались на Вистерия-Гров, и на минуту ей показалось, что она снова дома. И, когда сознание вернулось к ней, она чуть не заплакала. Не менее трудно оказалось разбудить миссис Гослинг. Она прежде всего спросила: - Который час?

- Не знаю.

- Я уверена, что нет еще семи. - По мерке - Вистерия-Гров это была еще ночь.

И она откинулась назад, на подушки, между тем, как Милли, спустив одну ногу с кровати, силилась притянуть к себе сорванное Бланш одеяло:

- Ну нет, уж это дудки! - воскликнула Бланш, угадывая намерение сестры. И отшвырнула одеяло в угол. А затем, потеряв терпение, принялась трясти за плечи мать. - О, Господи! Ну и возни же у меня будет с вами обеими!

Только к восьми они двинулись в путь. Тетя Мэй щедро наделила их яйцами и овощами и даже бросила работу, чтобы проводить их и указать им путь.

- Идите все прямо и как можно дальше, - были ее напутственные слова.

Миссис Поллард они так и не видали больше. Она была еще в постели.

Несмотря на ясное, безоблачное утро, предвещавшее хороший день, все три путницы были унылы. Всем им, даже и Бланш, до тошноты противно было опять брести по пыльному шоссе, толкая перед собой эту несносную тяжелую тележку, источник всех их неудобств и огорчений. По ней сразу видно было, как скудно и убого все их достояние, а, между тем, тащить ее было порой невыносимо тяжело. После краткого возврата к удобной и оседлой жизни и естественной пище, блуждание по чужим местам, не знакомым и негостеприимным, казалось еще более безнадежным. Если б еще не эта тележка с пожитками, они могли бы тешить себя мыслью, что ушли ненадолго из дому и вернутся туда. Но тележка была как бы клеймом скитальчества.

Миссис Гослинг разливалась в жалобах на безнадежность их затеи и говорила, что тетя Мэй поступила с ними совершенно бессердечно.

- Выгнать на большую дорогу женщину моего возраста! Могла бы она продержать нас у себя - ну хоть два-три дня. Ведь мы же не нищие. Мы заплатили бы за все: и за ночлег, и за еду.

Она и предлагала плату, но тетя Мэй отказалась наотрез без объяснений. Она видела, что с миссис Гослинг не стоит тратить даром слов.

Милли соглашалась с матерью. Бланш не возражала и думала свое, силясь выработать сколько-нибудь последовательный план.

Подвигались вперед они, конечно, медленно, не быстрее двух миль в час. Соединенная тяжесть тележки и миссис Гослинг была слишком велика, а Девушки скоро убедились, что почти все равно, сидит ли мать их на тележке, или наваливается на нее всей тяжестью сзади. На пути попадались только разоренные виллы с выбитыми дверьми и разбитыми окнами; они, очевидно, шли по следам одного из флангов армии переселенцев, хлынувшей потоком из Лондона.