- Ну, это, вздор! - отрезала Милли. - Масса женщин заболевает.

- Всем известно, - возразил Гослинг, все еще сдерживаясь, - что женщины сравнительно не восприимчивы к этой заразе.

- Ну, это мужчины так говорят, чтобы оберечь себя. Мужчины уж всегда такие - грубые эгоисты.

Пойдете вы, куда я вас посылаю, или нет? - вдруг крикнул мистер Гослинг.

- Нет, не пойдем, - вызывающе бросила Милли. - В такое время девушкам не безопасно ходить одним по улицам, не говоря уже о заразе.

Отец и раньше иногда покрикивал на них, и они нисколько не испугались..

- А я вам говорю: пойдете! - загремел отец. - Лентяйки, бездельницы, никуда не годные девчонки, вы обе! Кто вас поит и кормит? Кто на вас всю жизнь работал? Отец. А вы даже не хотите пойти купить ему табаку. - Дочки раскрыли было рты для возражения, но он еще больше озлился, затопал на них ногами и крикнул: - Ну, так я же вас заставлю.

Так он еще никогда не сердился. Девушки струхнули и, как водится, взвизгнули: «Мама!»

Миссис Гослинг давно уже подслушивала и моментально явилась на зов. И тотчас же сама накинулась на мужа:

- Как тебе не совестно, Гослинг! Разве можно в такое время посылать девочек на улицу! Еще того недоставало, чтобы мои девочки рисковали жизнью из-за твоего поганого зелья. Никто не виноват, что у тебя скверная привычка - курить.

Перед этим третьим врагом Гослинг спасовал. Он еще не поборол в себе привычки, ради мира в семье, во всем уступать жене. Целую четверть века они прожили вместе и очень недурно ладили между собой, но в тех случаях, когда миссис Гослинг находила необходимым показать, как она выражалась, «что и у нее есть язык», ясно видно было, кто из двух верховодит в доме.

- Кажется, не большое с моей стороны преступление, что мне захотелось покурить, - укоризненно возразил он. - Когда нужно было добыть еды, кто, спрашивается, рисковал жизнью - вы, или я? А, ведь, все знают, что женщины не заражаются чумой.

- А как же миссис Картер-то, через три дома от нас? Ее только третьего дня похоронили, - язвительно возразила миссис Гослинг.

- Ну, да, отдельные случаи бывали. Но, все же, заражается разве одна из тысячи. Это всем известно.

- А почем вы знаете, что этой одной не буду я? - расхрабрившись под защитой матери, съязвила Милли.

Так в это утро спор и кончился ничем; но Гослинг затаил обиду и не оставил без внимания того факта, что дочери его боятся. Теперь все изменилось. Никакие условности не связывали ему рук. И он решил «приструнить своих баб». Кстати, в буфете нашлась неоткупоренная бутылка виски.

Тем не менее, он не стал бы искать случая показать свою власть. Он был еще слишком цивилизован, чтобы хладнокровно взять на себя инициативу. Но случай скоро сам представился. Утренняя гроза не очистила, как следует, воздуха, и к вечеру разразилась новая, уже посильнее. Ссора вспыхнула из-за пустяка. Гослинг намекнул, что их запас провизии не вечен; Милли резко возразила, ели бы, мол, поменьше сами. А когда миссис Гослинг напомнила, что набег можно бы и повторить, Гослинга вдруг прорвало:

- О, да! Конечно! Вы ничего не имеете против того, чтобы я умер от чумы. Я могу идти пешком за шесть миль, чтобы добыть вам провизии, но вы не можете и до угла дойти, чтобы купить мне табаку.

- Провизия необходима, а табак не необходим, - возразила миссис Гослинг. Она была не из умных женщин и думала, что мужа надо сразу осадить. Всю свою жизнь она прожила в лондонском предместье и не понимала, что теперь она имеет дело с человеком, наполовину уже отрешившимся от навыков цивилизации.

- Ах, вот как! Не необходим! - Гослинг вскочил на ноги. Лицо его побагровело; бледно-голубые глаза, что называется, лезли на лоб. - Ну, так я же вам покажу, что необходимо и что не необходимо, и кто хозяин в этом доме. Я вам говорю, что мне табак необходим, и одна из вас трех пойдет за ним, сейчас же! Вы слышите? - одна - из вас - трех.

Включение в эту категорию и миссис Гослинг было, конечно, равносильно объявлению войны.

Милли и Бланш взвизгнули и попятились назад, но мать их не струсила. Она сама заорала на мужа, но Гослинг не дал ей кончить фразы. Он кинулся к ней, схватил ее за плечи и начал трясти, крича во все горло, чтоб заглушить ее голос: «Заткни глотку! Заткни глотку!» А когда жена его, вся вдруг съежившись, осела на пол и забилась в жестокой истерике, он схватил за руку перепуганную Милли, поволок ее по коридору, отпер входную дверь и вытолкнул ее на улицу. И крикнул вслед:

- И чтоб ты мне без табаку не смела возвращаться! Слышишь?

- Сколько купить? - дрожащим голосом пролепетала Милли.

- На полкроны, - сердито бросил Гослинг, и бросил на тротуар монету.

По уходе Милли, он еще немного постоял у двери, радостно подставляя свежему воздуху свое разгоряченное лицо. - Надо же было приструнить их, - пробормотал он про себя, как бы оправдываясь. Позади него несся неудержимый плач и жалобные выкрики: «В первый раз - за двадцать четыре года! - И что только соседи будут говорить…

- Соседи! - презрительно пробормотал Гослинг. - Какие там соседи! - почитай и не осталось никого - соседей-то.

Издали донесся скрип колес. Он насторожился. Немного погодя услышал монотонный, гнусавый голос, кричавший нараспев вдали:

- Чума! Чума!

Гослинг поспешно вошел в дом и запер дверь.

Милли нашла улицу почти безлюдной. Магазины, по-видимому, не торговали; пешеходы попадались редко, преимущественно женщины, и все они шли крадучись, пугливо озираясь кругом. Их выгнал на улицу голод и надежда где-нибудь раздобыть себе пищи. Но это, как вскоре убедилась Милли, было не так легко, ибо всюду ставни были заперты, а во многих магазинах витрины были и забиты досками.

Оправившись от своего испуга, Милли рассердилась. Ее маленький, полный условностей ум был более всего смущена тем фактом, что вот она на улице в домашних туфлях без каблуков, в старом ситцевом платье и даже без шляпы, которая могла бы прикрыть небрежность прически. На углу Вистерия-Гров она остановилась поправить волосы, густые, рыжие и непослушные.

Большое кильбернское шоссе было пустынно, но это не успокоило ее: она все еще боялась встретить кого-либо из знакомых. Как она объяснит свое появление на улицах в семь часов вечера в таком виде? Ведь нельзя же сказать правду.

А майский вечер был чудесный. Воздух чист изумительно. Угля в городе был мало, топили редко где, и жирный густой дым не портил атмосферы. Солнце садилось, и Милли инстинктивно пряталась в тени, на западной стороне улицы, подобно большинству Других прохожих, словно боявшихся яркого света на противоположном тротуаре.

Милли так поглощена была своей обидой, что прошла шагов триста, не соображая, куда и зачем она идет. Когда, наконец, ей стало ясно, что поиски табаку будут тщетны, так как магазины все закрыты, она остановилась в первом попавшемся подъезде. И уж хотела повернуть обратно, но не посмела. Уж слишком грозен сегодня был отец: никогда она не видела его таким. - «Кто бы мог подумать, что он способен быть таким скотом!» Милли потерла ушибленную руку. На руке остался синяк от нажатий его сердитых пальцев. Она потерла руку, и хорошенькое личико ее исказила злобная гримаса. И, продолжая свои поиски незапертой табачной лавки, она в то же время придумывала планы мести.

Местами, лавки, - зеленные и мясные - видимо были разграблены: стекла в окнах перебиты и все съедобное растащено. В одну из таких разоренных лавок Милли заглянула, в нелепой надежде найти то, чего она искала. В другую рискнула даже войти и взяла с полки брусок мыла - дома у них не было в запасе мыла. И тотчас же в ней проснулось сознание, что кругом ценные вещи, и желание стянуть еще что-нибудь.

Наконец, она дошла до лавки, где ставни были нетронуты, но дверь висела только на одной петле. Милли робко заглянула внутрь и. убедилась, что судьба была к ней милостива. Это была табачная лавка и весь товар почти не тронут - у грабителей были более неотложные надобности.