Я отошел к краю дороги (мы все еще были далеко от дома — как от нормального состояния, так и от нужной тропинки) и спустил штаны. Потом залез рукой в трусы и обнаружил, что, когда я сильно нажимаю указательным пальцем на пространство между своими гениталиями и правым бедром, то ничего такого не чувствую. Зато когда я отнимаю палец, то неприятное ощущение возвращается. О, ради Бога, пожалуйста, подумал я, только не грыжа!

У меня что-то такое было в десятилетнем возрасте, но я не мог точно вспомнить, как все происходило. У меня было смутное ощущение, что грыжа появилась после того, как я съехал с перил в доме на Спрус-стрит, но мне сказали, что, должно быть, я поднял что-то слишком тяжелое и порвал ткани. Разумеется, переход из положения полулежа в вертикальное положение не мог стать тому виной. Я мог вызвать в памяти с предельной ясностью воспоминание о том, как сам тогда пришел к хирургу и дружественный запах эфира. И раз уж мне, к счастью, вместе с грыжей удалили аппендикс, то, возможно, она сослужила мне добрую службу.

Я что, должен подвергаться какой-то глупой операции сейчас, в моем теперешнем возрасте, просто потому, что что-то там пытается привлечь мое внимание? И вообще — какой у меня точный возраст?

С большой неохотой я предложил Люку прервать нашу прогулку и поискать какого-нибудь компетентного и трезвого медика, чтобы проверить состояние моего тела. Мы очень медленно пошли обратно в долину. Всю дорогу я держал руку в штанах под расстегнутым ремнем, а с лица моего друга не сходило легкое удивление.

На обратном пути мы забрались в один из мини-автобусов, которые целыми днями патрулируют Гроув-роудс. Я попросил, чтобы водитель отвез меня прямо в больницу лагеря, принадлежавшего «Клубу Филинов». В салоне я обнаружил четырех человек, сидевших, как мне показалось, и это поразило меня, в нелепых толстых мягких креслах. Я спросил у них, нет ли среди них врача (вопрос довольно глупый, как выяснилось немного спустя). «Да, — услышал я в ответ. — Мы все медики».

— Ну, — сказал я не без робости, — похоже, что я что-то повредил себе.

Один из молодых людей, кардиолог, как потом выяснилось, обменялся взглядами с остальными, кивнувшими ему, и он поднялся со своего места. Он прошел в отдельный смотровой кабинет, натянул акушерские перчатки и попросил меня спустить брюки. Надавите пальцем сюда и покашляйте, велел он мне. Потом он сказал, что чувствует небольшое уплотнение ткани, и предложил мне поехать в ближайший город и купить там бандаж (паховой, среднего размера, правосторонний). Бандаж должен был помочь мне, пока я не доберусь до своего врача. По крайней мере, ваши внутренности не вываливаются у вас из тела, радостно добавил осмотревший меня доктор.

Я поблагодарил его, пробежал через компанию улыбавшихся врачей в салоне и вернулся к своему другу, Люку, который с удовольствием дожидался меня, сидя в тени на скамейке из красного дерева.

Лично мне весь осмотр показался очень странным и сопровождался мучительным чувством стыда. Еще не дойдя до больницы, я превратился в параноика и посмотрел на это происшествие глазами трезвого, как стеклышко, врача «скорой помощи», нанятого на работу в лагерь, где проживают две тысячи магнатов современной промышленности — или, чтобы быть точным, тысяча девятьсот магнатов и маленькая группка музыкантов, актеров и художников — которому велели ожидать не больше трех сердечных приступов и пары случайных ранений ледорубом.

И вдруг — как подсказало мое терзаемое неловкой ситуацией воображение — на голову такому врачу сваливается растрепанный седой мужчина лет шестидесяти с нарушенной координацией движений и пальцем в промежности и бормочет что-то непонятное насчет того, что он повредил что-то, гуляя по тропинкам. Разве это возможно, думает врач, чтобы в одном из лагерей заключили пари на то, что они заставят молодого доктора медицины вправлять яйца одному из магнатов? Как они добились бы этого? Прислали бы к нему пошатывающегося титана с ерундовой и явно нелепой историей о том, что у него, возможно, грыжа — вот как. В конце концов, если подобное пари заключили умирающие от скуки пьяные мужчины, которым больше нечем заняться, как мог, по-моему, решить врач, то ему, как медику, ничего другого не оставалось, кроме как надеть перчатки и осмотреть предъявленные ему яйца и паховый канал.

Неважно, что осмотр был проведен с полным знанием дела, а в голосе или на лице у врача не было и намека на недоверие. Я был уверен в том, что, может, все сидевшие в автобусе врачи подозревают меня в намеренной детской шутке. Я чувствовал, что оказался в ситуации, к созданию которой не имел отношения и которую не контролировал, и был несчастен.

Мы с Люком медленно побрели прочь от автобуса. Мы мечтали где-нибудь найти стакан холодной содовой и не наткнуться на кого-нибудь из знакомых. Он все еще с блаженным видом рассуждал о чем-то под влиянием 2С-Е, но я уже начал приходить в себя. После эксперимента у меня остался тяжелый осадок и масса проблем, над которыми следовало подумать.

Когда воздействие наркотика медленно сошло на нет, я решил, что меня измотали отвратительные переживания, которые вызвал неприятный медицинский осмотр и мои надоедливые параноидальные фантазии насчет того, что обо мне подумали врачи.

«Черт возьми, — выругался я про себя. — С меня хватит. Я понял, что мне хотят сказать. Мне уже не сорок шесть, и когда я гуляю по тропинкам этого леса, то должен прислушиваться к своему телу и помнить, нравится мне это или нет, что мне уже за шестьдесят и я уже не могу полагаться на способность своего тела восстанавливаться так же быстро, как в сорок лет».

Я выжил, но мрачные образы не так скоро выветрились у меня из головы. Лишь четыре дня спустя я смог полностью избавиться от похоронного настроения и понял, что инстинктивное желание жить по-прежнему преобладает во мне. Однако я не мог снова думать о себе как о человеке, которому не исполнилось и пятидесяти. Теперь я был гораздо старше, чем раньше. За три часа я постарел на двадцать лет.

Эти четыре дня я провел за тщательным наблюдением за своими друзьями из «Клуба Филинов» — музыкантами, бизнесменами, преподавателями, пенсионерами. Им тоже было за шестьдесят. На кого они были похожи? Боже мой! Двое из них с трудом передвигались, потому что у одного были проблемы с бедром, а у второго — с коленом. Еще один лишился гортани из-за рака. Большинство из них страдали от гипертонии и пили соответствующие лекарства. Поголовно у всех прооперированная простата. Импотенция, признаки одряхления, угрожающий рост политической нетерпимости наряду с угасающим желанием перемен. Некоторые умирали прямо на глазах. Но я видел и проблеск надежды. Я нашел несколько, к сожалению, всего лишь несколько, но тем не менее нашел таких, которым было уже за восемьдесят, они вели себя так, как будто им было всего лишь шестьдесят. Мог ли я надеяться на это?

Мне надо было ответить на добрый десяток вопросов. Отражало ли реальность это новое представление о себе как о старике? Как могли измениться мои отношения с окружающими людьми теперь, когда мои физические изъяны стали вдруг очевидны мне самому? Должен ли я вести себя как-то по-другому, почувствовав себя старее, чем раньше? Смогу я восстановить тот предыдущий образ себя сорокалетнего, или отныне я обречен чувствовать себя на все шестьдесят? Раз уж на то пошло, был ли у меня выбор? Я теперь всегда буду видеть ухудшение, которое несет с собой старость? Хотел ли я этого? Смогу ли я в возрасте восьмидесяти лет видеть себя шестидесятипятилетним? Или я мог чувствовать себя моложе лишь в этом возрасте?

Я не смог полностью восстановить свое представление о себе как о более молодом человеке, чем был на самом деле. В какой-то степени это удалось, но уж точно не в полном объеме. Временами я извлекаю пользу из своего возраста: у меня есть знакомые, которые не обратили бы серьезного внимания на человека, которому всего лишь чуть за сорок.

Я чувствую, что в моем мозгу, хоть он и помещается в черепе человека, который становится похожим на пожилого государственного деятеля, большую часть времени все еще сохраняется гибкость и остроумие сорокалетнего. На самом деле иногда я не без удовольствия подозреваю, что никогда не выходил из двадцатилетнего возраста.