Глава 29. Письмо

Шура часто давал мне письма Урсулы. Он знал, что, читая написанные ее рукой послания, я приобретаю независимое, хотя и ограниченное, мнение об этой женщине. Делать это по-другому я не могла, у меня не было такой возможности. Иногда я становилась для Шуры своеобразным индикатором реальности происходящего. Чувствуя слишком сильную привязанность к Урсуле и чрезмерное доверие к собственным суждениям, Шура мог протянуть мне очередное письмо и спросить, что я думаю о том-то и о том-то. Я внимательнейшим образом прочитывала письмо и отвечала Шуре со скрупулезной объективностью, отключив на время свои эмоции и заставляя работать голову.

Письма Урсулы дышали страстью — не в эротическом, а в духовном и эмоциональном смысле. Она никогда не упоминала занятия сексом, изредка лишь деликатно намекая на эту область отношений, но зато она часто взывала к душе. Когда речь заходила о ее будущей совместной жизни с Шурой, в этих пассажах неизменно сквозило духовное, космическое начало. У нее был хороший стиль, порой просто превосходный, особенно с учетом того, что ее родным языком был немецкий. Проскальзывавшую временами склонность к излишней старательности и медовой приторности следовало отнести за счет того, что ей, влюбленной женщине, пытавшейся донести до Шуры свои чувства, приходилось объясняться с ним не на родном языке. Я избрала себе образ честного и справедливого свидетеля, и он требовал, чтобы я постоянно помнила об этом.

Я не осмеливалась задать вопрос о подлинности эмоций, о которых писала Урсула. Ее стойкость я могла подвергать сомнениям сколько угодно, но то, что я читала в ее письмах, часто походило на сильные переживания и несомненную острую тоску, прожигавшую лист бумаги и заодно — меня.

Потом пришло письмо, изменившее все на свете. Все произошло в субботу, во второй половине дня. Шура вошел в гостиную. Я свернулась калачиком с книжкой на диване. Он молча протянул мне только что полученное письмо. Подняв глаза, я увидела его помрачневшее лицо. Я погрузилась в чтение, продираясь сквозь заостренный почерк Урсулы, которому ее научили в немецкой средней школе. Я все еще с трудом разбирала его.

После обращений к Шуре — здравствуй, моя любовь, мой задушевный друг и прочее в таком же духе — она со всеми подробностями описывала свою поездку в старинный город Нюрнберг, которую она совершила вместе с Дольфом и двумя близкими друзьями. Они поехали туда ради четырехдневных празднеств в честь цикла Рихарда Вагнера «Кольцо Нибелунгов». Она явно испытывала волнение и восторг во время этой поездки.

Я подумала, что это одно из самых приятных ее писем. Она рассказала о платье, которое было на ней в ночь открытия: «Когда я стояла перед зеркалом, то чувствовала как ты, дорогой, с улыбкой смотришь на меня. Я слышала, как ты говоришь мне, как я хороша в этом платье из гладкого белого шелка, в серебристых туфлях и с дамской сумочкой в тон, с этим вышитым шарфиком на плечах. Ты так гордился мной, любимый!»

Дальше она описывала великолепие театра, темно-синий вельветовый занавес, превосходное освещение и декорации сцены. Она писала о том, как сидя на обитом красным плюшем сиденье, она представляла сидящего рядом с ней Шуру — он держит ее за руки, а великолепная музыка Вагнера уносит их души ввысь.

Либо она не знает, либо забыла о том, что он не выносит Вагнера.

Затем следовало описание нескольких женщин из зрительного зала. Урсула на редкость очаровательно сумела обвинить их в дурновкусии, высказав свое мнение об их прическах, драгоценностях и нарядах.

Дольф был упомянут всего лишь раз, да и то мимоходом. «Дольф и наш общий друг Руди сошлись на том, что мужская партия не соответствовала ожиданиям, которые породил остальной божественный состав. Несомненно, в следующем году ему не дадут такую ответственную роль!» — писала Урсула.

Потом она упомянула о напряжении, в котором находилась, пытаясь следить за разговором с ее спутниками, одновременно про себя думая о том, что должно произойти: «О, уже скоро, очень скоро, мой близнец, мое второе «я», мы будем вместе, и никто не разлучит нас. Благодарю тебя за терпение, за то, что даешь мне время, которое мне необходимо для того, чтобы успокоить бурю, терзающую сердце бедного Дольфа, чтобы я могла освободиться, воспарить, подобно музыке, и приехать к тебе уже навсегда».

Шура сидел в кресле, дожидаясь, когда я прочту письмо до конца. Когда я отложила его, он спросил:

— Ну, что ты думаешь об этом?

Да что же его так разозлило?

— Ты не должен забывать, — осторожно сказала я, — что я не могу читать эти письма твоими глазами. Что тебя задело?»

— Разве ты не заметила? — спросил он с напряжением в голосе. — Она расписывает эту восхитительную поездку, эти несколько дней, проведенные в компании Дольфа и приятелей, на «Кольцо Нибелунгов». Ее письмо ничуть не похоже на рассказ женщины, не находящей себе места из-за суицидальной или еще какой-нибудь…альной депрессии мужа! Я не нахожу в этом письме ни одного указания на то, что Дольф чувствовал себя хуже остальных, а ты?

— Ну, она не собиралась на этот раз говорить о Дольфе, милый. Это письмо посвящалось поездке и театру…

Шура не дал мне договорить, ударив кулаком по подлокотнику кресла:

— Или я схожу с ума, или… Разве так надо поступать, когда хочешь отдалить от себя мужа, чтобы он смирился с распадом брака? Она отправляет свои книги через океан, а потом берет мужа, которого с минуты на минуту собирается оставить, и парочку друзей, и они все вместе едут слушать это чертово «Кольцо Нибелунгов» в старом Нюрнберге!

Я что-то упускаю. Мне это не показалось странным.

— О, я просто не знаю, не знаю! — с этим словами Шура ударил себя по лбу. — Это показалось мне таким… таким бредом, полной неожиданностью. Все это веселье и игры в опере, и это в тот момент, когда предполагается, что Дольф мучительно страдает от предательства, а Урсула нянчится с ним, стараясь помочь ему смириться с мыслью о ее скором отъезде. И на фоне такого напряжения и боли — этот поход в театр! Это потрясает не меньше отчаянно фальшивой ноты!

Я на секунду задумалась, восстанавливая в памяти сочетание очевидного восторга с окрашенным печалью и тоской желанием Урсулы видеть рядом Шуру.

Будь максимально объективной.

Тщательно подбирая слова, я медленно заговорила:

— Ну, я вполне допускаю, что таким образом она просто хотела сгладить ситуацию, потому что, ты же понимаешь, обстановка у них дома становится слишком напряженной. Может быть, она подумала, что всем станет легче, если они просто расслабятся и съездят на «Кольцо Нибелунгов». Она пишет, что скучает по тебе и жалеет, что тебя не было рядом.

— Да, — кивнул Шура. — Похоже, ей запомнилось каждое прекрасное мгновение, а потом она наговорила кучу ласковых слов, чтобы я не подумал, будто ей было по-настоящему хорошо. Но ведь ей на самом деле было хорошо. Каждая строчка в ее письме говорит мне об этом. Это просто не… я не могу встроить это в общую картину. Ничего не стыкуется. Все это бессмысленно.

Урсула допустила грубую ошибку. И что теперь?

Пока я смотрела на Шурину львиную голову, спрятанную в ладонях, мне в голову пришла кое-какая идея. Я решила сыграть на его страхе перед тем, что такое положение дел никогда не изменится, что эта ситуация никогда не разрешится по-настоящему, на его прячущемся в глубине души подозрении, что его дергают за ниточки, словно куклу, — по неизвестным и непостижимым причинам.

— Я только что подумала кое о чем, что могла бы сделать, любимый, — сказала я. — Думаю, пришла пора немного подтолкнуть очаровательную дамочку, и я знаю, как это сделать. Я собираюсь написать ей.

— Что? — Шура поднял голову и посмотрел на меня, на лице — полнейшее непонимание.

— Позволь мне заняться этим, ладно? Конечно, я дам тебе прочесть письмо, и лишь от тебя будет зависеть, отошлем мы его или нет. Но если да, то должно казаться, что я написала его исключительно по собственному желанию. Ты же не хочешь, чтобы она подозревала тебя в том, что тебе хоть что-нибудь известно. Иначе этот шаг будет выглядеть тем, чем он на самом деле и является, — хитростью. Толчком. Просто выждем и посмотрим, что получится.