Наша гипотеза заключается в том, что с помощью языка образов, присущего невербальному мышлению, в сновидении достигается своеобразное как бы «примирение» конфронтирующих мотивов, так что вытесненные мотивы, по крайней мере на какое-то время, перестают быть враждебными сознанию вследствие их трансформации. Динамика образов в сновидении отражает поиск путей такого примирения, а осознание образов означает успешность такого поиска. Критико-аналитическая функция сознания, осознание себя видящим сновидение (то есть выделение себя как субъекта познания) в этих условиях были бы помехой для максимального использования возможностей невербального мышления.

Говоря на психологическом языке, образы сновидений утрачивают в значительной степени качество объективных значений, сохраняя качество личностного смысла. Именно поэтому они выполняют свою роль, а измененное сознание не возмущается их алогичностью. Утрата качества объективных значений при сохранении качества личностного смысла и привела к постановке вопроса о символике сновидений. Мы считаем малоперспективным искать универсальную расшифровку символов в сновидении здорового человека, учитывая индивидуальность и неповторимость каждой личности. Совсем другое дело – качественно неполноценные сновидения при неврозах, где возможности образного мышления достигать примирения конфликтных мотивов ослаблены, и потому некоторые образы отражают мотивы в почти не трансформированном виде.

Итак, своеобразие ситуации в сновидениях состоит в следующем.

Бессознательное, конфронтирующее с сознанием (вытесненный мотив), определяет потребность в сновидении. В то же время в самом сновидении используются возможности бессознательного (невербального мышления) для примирения мотивов, то есть в конечном итоге во имя сознания, и имеет место не антагонистическое, а синергическое взаимодействие бессознательного с измененным сознанием.[3]

V. При аффективных действиях особенности соотношения сознания и бессознательного психического во многом полярны их соотношению в сновидениях. Если образы сновидений сохраняют личностный смысл для сознания сновидящего при неосознании объективных значений, то для поступков, совершаемых в состоянии патологического аффекта, характерно осознание формальных значений действий, но смысл совершаемого (включающий представления о дальнейшей субъективной оценке поступка и его последствий для субъекта) затемнен или полностью утрачен. Именно это неосознание личностного смысла определяет снижение контроля над собственным поведением и облегчает нарушение социальных норм, далее достаточно хорошо интериоризированных. Позднее, при осознании смысла происшедшего, возникает чувство вины или стыда.

VI. Наконец, в заключение очень коротко остановимся на некоторых других формах нерегулируемого сознанием поведения в условиях патологии.

Особый интерес представляют сомнамбулизм (снохождение) и истерическая спячка. Функциональный смысл этих состояний во многом различен. Есть основания предполагать, что при снохождении происходит реализация в интегральном невербальном поведении мотивов, которые по тем или иным причинам не удается интегрировать с социальными установками поведения (в том числе это не удается сделать и в сновидении). При истерической спячке также выявляются признаки отреагирования неприемлемых мотивов, но не в виде невербального поведения, а в виде психических переживаний и неосознаваемых галлюцинаторно-образных представлений.

Все эти состояния имеют одно существенное сходство – полное выключение сознания, несмотря на видимую целесообразность поведения при некоторых из этих состояний. Таким образом, поведение или переживание оказывается неосознаваемым и не фиксируется в оперативной памяти субъекта не в силу особых отношений их с сознанием (сложность вербализации, неприемлемость для сознания, перестройка самого сознания и т. д.), а потому, что в отличие от всех перечисленных состояний бессознательное при описываемых эпизодах просто не сосуществует во времени с сознанием.

В самом начале этой главы мы подчеркнули, что, согласно нашему определению бессознательного психического, о нем можно говорить только тогда, когда уже имеется развитое сознание, и на этом основании предложили отнести психическое ребенка к досознательному. Может показаться, что и приводимые случаи клинической патологии не соответствуют нашему определению бессознательного психического. Но это не так. В описываемых ситуациях сознание вне эпизодов сомнамбулизма развито достаточно и вполне активно. Поэтому само выключение сознания в эпизодах можно рассматривать как результат своеобразного взаимоотношения сознания и бессознательного психического – такого взаимоотношения, когда для проявления активности бессознательного в качестве условия требуется выключение сознания.

Мы не считаем, что исчерпали все возможные варианты соотношений сознания и бессознательного психического, определяющих формы проявления бессознательного. Но уже рассмотренного достаточно для подтверждения правоты представлений Ф. В. Бассина относительно того, что отношения сознания и бессознательного психического не исчерпываются конфронтацией (как полагал З. Фрейд), а значительно богаче и интереснее.

Наш основной вывод заключается в следующем. Базой для бессознательного психического является невербальное мышление, а многообразие форм проявления бессознательного определяется различными соотношениями сознания и бессознательного, различной позицией и различной степенью активности сознания в этих отношениях. Анализ бессознательного психического с предложенной точки зрения может оказаться перспективным для понимания природы и функций конкретных проявлений бессознательного психического.

Мозг и две стратегии мышления: парадоксы и гипотезы

Итак, расщепление мозга, осуществленное Р. Сперри и его коллегами, выявило существенные различия деятельности двух полушарий. Было очевидно, что функции распределены между полушариями, но оставался нерешенным самый важный вопрос: есть ли в этом расследовании какая-то принципиальная закономерность? Можно ли предложить концепцию, которая описывала бы различия между полушариями не на уровне отдельных феноменов, а на уровне теоретических обобщений?

Первые объяснения, казалось, напрашивались сами собой и вытекали из экспериментальных наблюдений. Было предположено, что левое полушарие ответственно за восприятие и продукцию речи, а также математических и абстрактных символов. Правому полушарию приписывалась обработка любой образной, невербальной информации. Однако быстро выяснилось, что такой подход приводит к многочисленным противоречиям:

1. Правое полушарие действительно неспособно к речепродукции, однако оно понимает обращенную к нему речь в довольно широких пределах. Оно плохо справляется только с восприятием сложных грамматических конструкций.

2. Левое полушарие способно к адекватной оценке музыкального ритма, а ведь музыка – классический образец невербальной информации. Правда, распознавание мелодий остается недоступным левому полушарию.

3. Повреждение правого полушария (в результате инсульта, травмы или опухоли мозга) приводит к утрате творческого потенциала не только у музыкантов и артистов, но и у поэтов (оперирующих только словами) и даже у математиков. Поэты не теряют способности к версификации (т. е. имитации стихосложения), но дух поэзии из этих стихов уходит. Математики не теряют способности к решению тривиальных задач с четким алгоритмом решения, но утрачивают способность к решению задач нетривиальных, требующих создания нового алгоритма решения.