— Привезли свой «проект»? — сразу спросил Чечулин. Я кивнул и подал ему две странички, отпечатанных на машинке. В ответ он протянул мне свой проект реконструкции улицы Горького. Сказал:

— Читайте.

У него было страничек десять, поэтому он раньше закончил чтение моих двух страничек, не дав мне дочитать, сказал:

— Удивительное совпадение, не правда ли? Выходит мы единомышленники.

— А разве вы в этом сомневались?

— Вообще я не сомневался. Я имею в виду вот это совпадение, конкретное.

Да, мы одинаково думали как реконструировать главную артерию столицы. Исключая некоторых деталей. Например, Дмитрий Николаевич предполагал в самом начале улицы у вокзальной площади построить гостиницу.

После обеда Чечулин предложил мне прогулку по живописным окрестностям. Разогретый палящим солнцем сосновый бор круто сбегал к реке Истре, исторгал густой хвойный аромат. С другой стороны стая кудрявых берез окаймляла поляну, покрытую цветущим клевером, над которым звенели пчелы и шмели, собиравшие буйный нектар. Лето было в разгаре. Дмитрий Николаевич часто останавливался под сенью берез, глубоко вдыхал сладковатый, пахнущей солнцем, березовым листом и клевером воздух, и с каким-то печальным восторгом говорил:

— Какая-то все же прелесть — природа! Сколько в ней гармонии и красоты. А глупый человек часто творит дисгармонию и считает себя новатором. Вы хорошо делаете, что в своих романах много пишете о природе.

Человек эмоциональный, он был неутомимый жизнелюб, обожал все возвышенное и прекрасное и старался воплощать его в своем творчестве.

— Судачили об излишествах в архитектуре, мол, эстетика не нужна, все должно сводиться к функциональному. Дом — это жилье, спальня.

Административное здание — кабинет, рабочий стол. Все остальное, аксессуары, украшение— ненужное излишество. Стекло и бетон, и ни более того. Потому и города стали похожие друг на друга, что в России, что в Польше или Америке.

Я спросил его, установлена ли причина пожара в гостинице «Россия»? Лицо его потемнело, в глазах сверкнула душевная боль. Я понял, что затронул старую, но незаживающую рану и пожалел об этом.

— Нет, — тихо ответил он и прибавил: — правду об этом едва ли мы узнаем. Во всяком случае наше поколение.

Это случилось 25 февраля 1977 г. Пожар начался в противопожарном узле и пульте управления и быстро распространился по этажам. Едкий дым от горящей синтетики затруднял спасательные действия, эвакуацию людей. В те дни в Москве проходило совещание секретарей обкомов партии. Жили они в гостинице «Россия». От пожара погибло свыше пятидесяти человек, в том числе семь секретарей обкомов, несколько иностранцев и ученых физиков. Во время пожара в Центральном концертном здании «Россия» шел концерт А. Райкина с недвусмысленным названием «Все зависит от нас». Люди задавали вопрос. «И пожар тоже?» Почти в те же дни произошли пожары в здании Министерства Морского флота, в МГУ, в поезде Москва-Ленинград. Дмитрий Николаевич считал, что пожар не был случайным, многие факты указывали на диверсию. За несколько минут до начала пожара у гостиницы собрались иностранные фотокорреспонденты. В коридоре был обнаружен сосуд от напалма. Немаловажно и то, что очаг пожара был в жизнеобеспечивающих центpax — противопожарный узел и пульт управления.

— Заметьте, — говорил мне Чечулин, — директор гостиницы — русский был отстранен от должности и исключен из партии. Главный инженер — еврей — остался на своем посту.

Для Дмитрия Николаевича пожар прослужил причиной инфаркта, хотя его никто ни в чем не винил. Во время наших встреч я поинтересовался, кто допустил соорудить в самом центре Москвы напротив Кремля уродливую коробку гостиницы «Интурист»?

— Я был решительно против, — ответил Чечулин. — Автор проекта архитектор Воскресенский, воспользовавшись моей болезнью — я лежал с инфарктом — протащил-таки свое «творение». Очень досадовал по этому поводу Алексей Николаевич Косыгин. Говорил: «Убрать бы это сооружение к чертовой матери. Да денег много ухлопали. Пусть уберут потомки».

Однажды я завел разговор с Чечулиным о том, некоторые граждане, называющие себя патриотами, упрекают его в бездушном, а то и преднамеренном разрушении исторических архитектурных памятников Москвы: мол и сейчас в 70-е годы творится тот же вандализм, что и в 30-е годы.

— Это от непонимания истинного положения, — ответил Дмитрий Николаевич. — Да, в тридцатые-сороковые годы много наломали дров. Взрывали храмы, сносили здания, имеющие как историческую, так и архитектурную ценность. В те годы главным архитектором Москвы был Чернышов, способный зодчий, но слишком осторожный и нерешительный администратор. А его заместитель — Абрам Моисеевич Заславский — смелый и решительный до крайности. Вот он то ломал и крушил все без разбора и храмы и другие памятники старины. Сегодня ничего подобного нет и быть не может. В процессе реконструкции сносятся ветхие здания, не имеющие исторической ценности. Содержание их, учитывая ежегодный ремонт, обходится государству дороже создания новых сооружений. А дилетанты, поклонники старины, не вникая в существо вопроса, бросаются в истерику: «Караул! Ломают!»

Дмитрий Николаевич приглашал меня на свои семейные торжества по случаю юбилеев, получения высоких правительственных наград. Последняя такая встреча происходила довольно в узком кругу — всего человек двадцать — в банкетном зале ресторана «Прага». Председательствовал на этом ужине хозяин Москвы Промыслов. Я сидел за столом между двумя известными архитекторами: Иосифом Ловейко и Александром Рочеговым. Неожиданно Иосиф Игнатьевич наклонился ко мне и вполголоса проговорил:

— Обратите внимание: а русских то, исключая самого Чечулина, всего трое.

— Здесь мы «нацмены», — съязвил Александр Григорьевич.

— А Промыслов, он разве?.. — спросил я.

— Там супруга стоит троих Промысловых, — ответил захмелевший Рочегов. Рассказывали, как эта супруга дубасила белым батоном по лицу шофера за то, что привез не совсем свежий хлеб.

Дмитрий Николаевич постоянно находился в состоянии творческого азарта. Он был ненасытен в работе и беспощаден к своему здоровью. Он все невзгоды — а их в его должности было всегда сверх всякой нормы — близко принимал к сердцу, и сердце не выдерживало таких нагрузок. Находясь в больнице, он продолжал работать над проектом своей лебединой песни, — Дома правительства России. Он хотел спеть ее с достоинством патриота и гражданина, прекрасно понимая, что это здание будет последним в национальных традициях русского зодчества. Я бывал в его мастерской на Красной Пресне, видел бешеный темп в работе, когда поджимали сроки сдачи здания, а он находился между двумя конфликтующими хозяинами — Председателем Верховного Совета самолюбиво-барственным Ясновым и председателем Правительства России членом Политбюро Соломенцевым. Ведь дом то строился для двоих, и Чечулин находился между молотом и наковальней. Яснов устраивал ему разнос за то, что якобы обнаружил один метр площади в пользу Соломенцева.

Но не только амбициозный Яснов доставлял неприятности Чечулину. Еще сложней складывались отношения с не менее амбициозным Посохиным, который очень ревниво относился к строящемуся с его несуразным, лишенным каких-то то ни было национальных признаков зданием бывшего СЭВ. Он понимал, что новое здание Дома правительства, созданное Чечулиным, еще больше выпятит несуразность его «развернутой книги». Пользуясь властью главного архитектора Москвы, Посохин бесцеремонно вмешивался в деятельность Дмитрия Николаевича, заставив снизить на целых четыре этажа высоту Белого дома в ущерб его эстетическому звучанию. Мол, не смей подниматься выше моего СЭВа. Как бы то ни было, последнее творение Чечулина стало достойным итогом жизни и творчества великого русского зодчего. Его Белый дом — это прекрасная лебединая песня художника с изумительным вкусом, чувством гармонии, глубоко национальным, человеком твердым и последовательным в реалистических принципах и убеждениях. Не подверженный модным завихрениям, он продолжал идти в творчестве своим, однажды избранным путем без колебаний, не. взирая на оголтелые нападки как сторонников авангардистских нелепостей, так и безумных апологетов обветшалой «старины»… Его белокаменные творения в прекрасной гармонии воплощают символы как древней, так и новой, советского времени Москвы, которую народ издревле называл белокаменной.