Нож и заряженный пистолет, которые я носил для защиты от грабителей, стали трофеями Royal Navy еще в трактире, вместе с моим кошельком. Пробиваться голыми руками через два ряда матросов с дубинками было бы не самым мудрым решением. Единственная надежда — на побег из шлюпки. Жители северного побережья Европы, возможно, не уступят южанам в обращении с парусом и веслами, но плавают и ныряют гораздо хуже, потому что у них море холодное.

Нашим захватчикам было известно, что погрузка — последний шанс для завербованных, и они расставили людей так, чтобы исключить любые попытки бегства. Пригнувшись, подгоняемые пинками и подзатыльниками с обеих сторон, новобранцы по одному тяжелой рысцой пробегали сквозь строй по причалу и попадали в руки двух самых крепких матросов, тумаками провожавших их в баркас, к еще одной такой же паре. Когда пришел мой черед, я сделал вид, что споткнулся, пропустил над головой предназначенную мне затрещину и боком юркнул с высокого причала в ледяную, глубокую, пахнущую гнилью и нечистотами воду. На беду, один из встречавших меня голиафов в прыжке как бульдог вцепился в мою одежду и не отпустил, хотя инерция движения сбросила его в реку. Мы барахтались в узкой щели между сваями причала и бортом. На земле или на палубе он живо скрутил бы меня, но здесь я сумел, отталкиваясь ногами от бревен, затащить его под днище, где преимущество оказалось на моей стороне. Когда мальчишками мы состязались, кто дольше просидит под водой, или ныряли на дальность, я неизменно всех обыгрывал. После того, как он разжал руки и забился в панике, пытаясь вдохнуть, у меня еще хватило сил проплыть две-три сажени и вынырнуть с другого борта, не там, где ожидали с баграми и веслами. Едва исчезли красные круги перед глазами и сердце чуть-чуть утихло, я сделал глубокий вдох и поплыл под водой, стараясь держать направление на привязанную поблизости лодку. На последнем дыхании добрался, спрятался за ней, отдышался — и так от судна к судну отдалился от преследователей саженей на сто, прежде чем рискнул выползти на берег и задворками, прячась от каждого шороха, добрался под утро до своей гостиницы. Хозяину я сообщил, что на меня напали в порту, ограбили, избили и пытались утопить — кто посмеет сказать, что это неправда?!

После столь неожиданного приключения мне показалось разумным побыстрее унести ноги из Англии. С большой вероятностью следовало предположить, что боровшийся со мной матрос утонул, вытащить его безлунной ночью из холодной Темзы шансов было немного. Сам виноват, но поди докажи это английскому судье! Идет война, матрос был на королевской службе, а обвиняемый — бывший французский офицер! Допросив посетителей трактира, можно было за один день меня найти и арестовать как шпиона. Твердо решив избежать подобной участи, я не стал рисковать свободой ради науки, и мечта о встрече с Ньютоном так и осталась мечтой. Через три дня я снова был в Голландии, показавшейся почти родной на сей раз. Эта страна и правда схожа с Венецией обилием каналов и обращенностью к морю, только климат хуже, да ветряные мельницы машут крыльями на каждой плотине. С большим трудом сдерживая нетерпение, я подогнал и соединил детали оружия, испытал малым, обычным и усиленным зарядом, еще раз тщательно притер. Все было подозрительно благополучно. Под предлогом охоты на птиц я нанял лодочника отвезти меня на безлюдный остров, иного места для стрельбы по мишеням в густонаселенной Голландии не нашлось. Снова все прошло превосходно, а результаты оправдали самые смелые мои надежды. Неужели судьба устала меня преследовать? Или она готовит новую, доселе небывалую пакость? Я настолько привык ко всевозможным разочарованиям, неудачам, несчастным случайностям, что ничем не омрачаемый успех вызывал скорее беспокойство, нежели радость. Но время шло, а ничего дурного не случалось. Пора было переходить к следующей части плана.

Теоретически дальнейшие действия представлялось совершенно очевидными. В Гааге, всего лишь в дюжине лье от Амстердама, пребывали дипломаты нужных мне государств. Следовало просто поехать и переговорить с ними по очереди, спросить каждого о возможности получения аудиенции у его государя и попросить рекомендательные письма, но меня охватила непонятная робость перед высокопоставленными персонами. То ли я слишком много обращался среди простолюдинов, то ли слишком много бегал от французских жандармов и английских моряков, однако какая-то холопская боязнь прокралась в душу. Прежде, когда нам с наставником случалось заниматься устройством фейерверков, у меня не вызывали ни малейшего смущения ни самые родовитые аристократы, ни даже особы королевской крови, теперь же высокомерное пренебрежение представлялось единственным возможным ответом со стороны послов. Я ощущал себя бесконечно чуждым этим важным господам и казался сам себе ряженым в напудренном парике и дорогом камзоле от лондонского портного.

Повод отложить решающие визиты долго искать не пришлось: трактат о полете пушечных ядер печатался в одной из амстердамских типографий. Чтобы набрать полсотни страниц латинского текста и сделать пару гравюр на меди, требовалось две или три недели. Я надеялся, что книга даст мне дополнительный вес в переговорах, прибавит спокойствия и уверенности в себе, а свободное время решил использовать для сбора дополнительных сведений о войне на севере и странах, в ней участвующих. Особенно живописные анекдоты привелось выслушать о русском царе от жителей пригородного селения Заандам. Вырисовывалась странная, но скорее симпатичная фигура. Его жадное любопытство к ремеслам и наукам плохо вязалось с рисуемым недоброжелателями образом жестокого полубезумного варвара. В дополнение к рассказам о Московии один из корабельных мастеров сообщил, что царский посол как раз привез в Амстердам новых учеников и гостит у бургомистра Витзена.

Это сильно облегчало мою задачу. Разузнав все подробности, я обосновался в пивной, куда заходили по вечерам молодые русские, и непринужденно свел с ними знакомство. По-голландски эти ребята говорили еще хуже меня, однако один из них мог сносно объясняться на латыни, а прочим помогали жестикуляция и пиво. Я с интересом выслушал историю, как они плыли от Архангельска вокруг Норвегии, как почти у цели их захватили и дочиста ограбили дюнкеркские приватиры, в ответ поделился некоторыми своими приключениями и между делом упомянул, что ищу службу и не прочь побеседовать с послом.

— Нет ничего проще: пошли прямо сейчас!

Кажется, пугавшая меня чопорность важных дипломатов была просто плодом моего воображения. Вместе с юношей, разумевшим латынь, мы самым бесцеремонным образом постучались в дом бургомистра и сообщили, что хотим видеть русского посла. Не прошло и пяти минут, как я был ему представлен и приглашен к столу!

Андрей Артамонович Матвеев, человек средних лет, приятной внешности, умный и любезный, прекрасно умел найти верный тон с кем угодно, от короля до простолюдина. С ним хотелось быть откровенным, и я честно изложил (без лишних подробностей) весь свой послужной список. Стоило только назваться учеником человека, заведовавшего пороховым делом в Венеции, а затем во французском королевском арсенале, как степень его внимания отчетливо повысилась. Собеседник менее восприимчивый мог бы сего не заметить через обычную доброжелательность, но я был сосредоточен и почувствовал, что с каждой новой страницей моего жизненного опыта заинтересованность посла возрастает. Это ободрило меня до такой степени, чтобы открыть карты почти полностью:

— Я могу предложить несколько важных улучшений в пороховом и оружейном деле, которые доселе совершенно неизвестны в Европе, и считаю себя способным на большее, нежели должность простого офицера линейных войск.

— Тогда вы изберете благую часть, вступив в русскую службу. Государь умеет ценить знания и таланты, и по справедливости вознаграждает заслуги.

— Мне бы хотелось лично представить Его Величеству упомянутые улучшения и, прежде вступления, обсудить кондиции.

— Не вижу препятствий. Великий Государь имеет правило знакомиться с каждым иностранным офицером, желающим служить ему.