Дубине нравилось слушаться. Он любил, чтобы им руководили, чтобы ему приказывали, чтобы им распоряжались. Он даже не оценивал данные ему указания. Удовольствием было получить приказ и выполнить его с нечеловеческой четкостью, не набиваясь на хозяйские похвалы и награды.

Если аннулировать все сексуальные красивости типа плеток-кандалов-ошейников и дурацких фраз типа "Слушаюсь, господин!", то рабство по сути своей — способность удовлетвориться чисто исполнительной деятельностью. Дубина этой способностью владел. Вернее, это она им владела.

Он был воплощенной функцией, мой будущий друг и напарник. Он получал наслаждение от бесперебойного функционирования и уже давно не разбирал, что именно ему велели. С таким чувством на любое зверство идешь, будто на утреннюю пробежку — не дрогнув ни единой эмоцией. Дубина как раз с чего-то такого и вернулся. То есть не то с пробежки, не то со зверства — не разберешь. В душе его стояла благодать. А поскольку теперь это была МОЯ душа, то вот что было дальше…

Колено привычно подогнулось, я ткнулся кулаками в пол, низко опустил голову и замер. Жду. Хозяин заметит меня и отдаст новое приказание. Или не заметит. Я могу так стоять сутками. Это удобная поза. Вес можно переместить на руки, когда затекут ноги. И наоборот.

Те, кого приводят во дворец в качестве военной добычи — воины, преступники, горожане, крестьяне — очень нервный народ. Из них плохие рабы. Вся эта орава в шоке оттого, что ее интересы задвинуты на второй план, а на первом отныне и всегда будет стоять воля хозяина.

Бедняги скучают по своей нищей, голодной, опасной и короткой жизни на свободе. Они не думают о том, какой была эта жизнь. Они мечтают вернуть ее, как влюбленный мечтает вернуть предмет своей страсти, пусть это сущий демон, вампир, каннибал. Свободные люди не видят, что им дает и что у них забирает свобода. Они любят ее безусловно и безнадежно, несмотря на ее, свободы, вечную ложь, увертки, махинации и подляны.

Они отдают ей себя, не замечая, что она-то им не отдается. Совсем. Лишь иногда, не то из жалости, не то из любви к мучительству, подарит минуту-другую своего драгоценного общества — и снова ты подневольная скотина. Такой же раб, как и я. Просто ты не знаешь, что ты раб. Тебе кажется, что краткие свидания со свободой — платонические, ничего интимного, боги упаси — делают тебя особенным. Дают тебе право и умение распоряжаться собой. Ну-ну, брат мой в рабстве, ну-ну. Блажен кто верует.

А я, никогда не имевший свободы — ни во дворце, ни в бараке — верую крепче любого свободного. Верую в то, что моя жизнь сложилась наилучшим образом.

Да, я царский сын, отданный соседнему царю в заложники, — гарант мира между нашими родами. Увы, я оказался плохим гарантом. Отец начал войну едва ли не в тот же день, как моя нога переступила чужой порог. Войну он проиграл, потерял страну, корону и жизнь, а моя жизнь ни на йоту не изменилась. Меня и дома не слишком баловали — хороший принц должен быть выносливее рабочей скотины, иначе ему во дворце не выжить. И свободы таким, как я, не полагается. По праву королевского рождения не полагается.

Так что мне оставалось лишь освоить позу покорного ожидания — стоя на одном колене, с согнутой спиной, опущенной головой и упертыми в пол костяшками пальцев. Но по сравнению с многочасовым стоянием и сидением в раздушенной толпе — всегда с прямой спиной и горделиво поднятым подбородком — это не поза, а сплошной отдых. Определенно, у судьбы раба есть преимущества перед судьбой принца.

Словом, стою, жду, отдыхаю. Вдруг слышу голос — незнакомый, женский:

— Ну что, дубина, долго ты будешь табурет изображать?

Зря она так меня называет. Я послушен, но не глуп. Если со мной разговаривает женщина — значит, хозяин мертв. В этот кабинет посторонние заходят скованными по рукам и ногам, с кляпом во рту. Хозяин не любит шума и суеты. Он отшельник и ученый. Люди для него — материал. Но этот «материал» оказался опасным. Смертельно опасным. Хозяина больше нет.

Поворачиваю голову вбок — медленно, чтобы не раздражать женщину. Вижу обрубок шеи, лужицу крови на мозаичном полу, белое ожерелье хозяина тонет в подсыхающей вишневой пленке. Снова голос:

— Ну, взгляни же на меня, дорогой! Я так ужасна, а ты на меня даже не смотришь!

Она наверняка вооружена и обдумывает, как меня убить. Я не очень дорожу своей жизнью, но это все, что у меня есть, — теперь, когда у меня больше нет хозяина.

Я могу броситься на нее, лишившую мое существование смысла, и убить. Она слабее, я это чувствую — даже отсюда, из дальнего угла комнаты, где, стоя в позе покорного ожидания, привык проводить долгие часы. Но я хорошо знаю эту комнату, а она — нет.

Здесь много мебели, много оружия на стенах, стеллажи с громоздкими приборами, шкафы с трупами людей и животных. И наконец, люки в полу, стоки для крови и воды, помост в нише, заваленный коврами. А комната большая и полутемная. Она не пройдет ее вслепую, споткнется, промахнется и умрет. Потому что я не промахнусь. И тогда меня… нет, не знаю, что со мной будет. Может быть, казнят за то, что не уберег хозяина. А может, повысят за то же самое. Я никогда не был силен в дворцовых интригах. Просчитать свою судьбу во дворце не смогу, не сумею.

Я привык к жизни, которую веду. Теперь она изменится. И все, что мне позволено — выбрать себе нового хозяина. Между тем, кто придет в эту комнату, и той, кто уйдет из этой комнаты. Если я позволю ей уйти.

Поднимаю голову. Она, похоже, из породы неблагодарных дряней. Есть такие плохие люди, не способные ни на признательность, ни на привязанность, ни на верность. Думающие только о себе. Идеальные хозяева. Их приручают, если удается, а потом отпускают. На свободу, как им кажется. Чтобы они исполняли планы тех, кто их приручил, но как бы по собственной воле. Хитрая неблагодарная дрянь. Сделала вид, что пригодна для этой задачи. И убила.

Она немолода. И умна. С такими надо быть очень осторожным. Если хочешь ими управлять. Но у меня другая роль. Я не стану ее убивать. Я выберу ее. И продолжу жить, как жил.

Я встаю, выпрямляюсь и протягиваю ей свой меч рукояткой вперед. Она не двигается с места. Не привыкла верить ни рабам, ни свободным. Это хорошо. Значит, проживет еще долго.

— Да ты просто Геркулес! — говорит она с усмешкой. — Что, драться не будем?

— Зачем мне драться с тобой? — отвечаю я. — За что мне тебя убивать?

— За любовь! — смеется она. — Ты не хочешь отомстить за его смерть? — и пинает ногой голову хозяина.

От пинка голова летит через всю комнату, закрывая свет восковым, испятнанным кровью лицом. Я бью по нему, отшвыриваю в сторону, очень хочется прыгнуть вправо — туда, где есть свободное пространство для… для чего? Для боя? Нет, я не буду биться. Пусть видит, что я не опасен для нее.

Пока голова летит в мою сторону, женщина исчезает. Я жду. Наконец, она появляется из-за шкафа, перепрыгивает через стол и идет ко мне.

— Так. Отомстить не хочешь, драться нехорошо, плевать на чертова ублюдка, надо уходить и начинать жизнь с чистого листа, — произносит она скороговоркой. Потом подходит еще ближе, внимательно осматривает меч в моей руке, острием уткнувшийся в мою же грудь, удовлетворенно кивает. — Пошли, Дубина. Будем искать себя вне этих стен, — самонадеянно поворачивается спиной и идет к двери.

Итак, у меня новый хозяин, новая жизнь и старая роль.

У идеального раба началась новая жизнь — причем началась, разумеется, боево и кроваво. Надо сказать, в нашем героическом походе на волю ничего от танца в стиле капоэйры* (Бразильское национальное боевое искусство, сочетающее в себе элементы акробатики и сопровождающееся национальной бразильской музыкой — прим. авт.) не было. Это выглядело как довольно неэстетичное месиво с запахом своего и чужого пота, через которое мы прорубались куда-то, сами не зная куда. Причем я продолжала думать и ощущать от лица Дубины. А от лица другой меня, которую Дубина про себя так и продолжал звать Хитрая Дрянь, никто не думал.