Унылой была и погода: набухшее дождем низкое небо, слякоть под ногами…

Только воробьи под крышами чирикали с неистовым радостным увлечением — верные глашатаи ранней питерской весны.

Унылая погода ничуть не мешала буйному веселью студентов, поступивших в одну из палат военного госпиталя, бывшей клиники Виллие.

В веселье этом, впрочем, чувствовалась все та же не совсем естественная приподнятость, которую Гриша заметил у большинства призванных еще на лестнице воинского присутствия.

Теперь, в госпитале, это веселье било через край.

И дежурный доктор, проходя мимо студенческой палаты, восклицал с возмущением:

— Это что такое?!

Сопровождавшая его сестра милосердия отвечала виновато:

— Студенты…

Доктор смягчался, шел дальше, бурча на ходу снисходительно:

— Все-таки обуздайте.

Сестра заглядывала в палату и просила, почему-то каждый раз шепотом:

— Господа, нельзя ли…

Студенты утихали — ненадолго.

А потом снова начинались споры, шум, хохот…

Срок врачебных испытаний был установлен в две недели. За это время обитатели палаты — их было восемь человек — перезнакомились, подружились, а некоторые даже успели поссориться.

Только один технолог Румянцев принял эти две недели, как долгожданный заслуженный отдых и время свое проводил предпочтительно в сладкой дремоте: при первой же возможности он укладывался на тощую казенную постель, поворачивался лицом к стенке и начинал мирно похрапывать.

Остальные играли в шахматы, боролись приемами вольной и французской борьбы, под сурдинку пели, — тут главная роль досталась леснику Сердию, запевавшему бархатным баритоном чудесные украинские песни.

Появлялась сестра и шепотом говорила: «Господа…»

Тогда петь прекращали и предоставляли слово «философу» — так прозвали длинноволосого естественника, который, на удивленье всем, действительно оказался доктором философии Гейдельбергского университета — сомневающимся мог предъявить свой диплом.

Философ проповедовал поклонение красоте, которую понимал широко:

— Красота — во всем! Поглядите на жучка, зеленого, сверкающего на солнце, как маленький изумруд… На щенка, который, озадаченно свесив милую свою голову набок и лопухом задрав одно ухо, с изумлением наблюдает это чудо. Для него незнакомый жучок — это радостное диво, ибо глупый щенок видит мир лучше нас, людей, слишком умных, озабоченных, близоруких…

— Философ, сколько у вас диоптрий?

— На Кавказе я видел в лесу медведя с поводырем-молдаванином. Они сидели вдвоем на лужайке, среди цветов и безмолвия, и ели арбуз. Молдаванин отрезал два ломтя — один себе, другой медведю. Какая прелесть: мякоть — розовая, как южное утреннее небо, корки — цвета малахита… Молдаванин, съев свою долю, кидал корку в медведя. Медведь, торопясь и урча от удовольствия, доедал поскорей свой кусок и запускал коркой в поводыря. Так они ели и развлекались, как дети. Я им позавидовал. В ту минуту я отдал бы свой гейдельбергский диплом за этот арбуз. И медведь и молдаванин были веселые силачи. Доброе солнце дарило им свое тепло. Лес был осенний — золотой, с киноварью кленов, с прозеленью елок. Близкий моему сердцу мир, полный простоты, красоты…

Желтолицый и совершенно лысый, несмотря на свой юный возраст, психоневролог Шак восклицал с саркастической гримасой:

— Как прекрасна корова, жующая золотистую солому у поскотины, отливающей малахитом!

— Молчите, Шак, вам не понять…

— Я вам не Шак, а фон Шак!

— Бросьте. Вы ведь караим из Симферополя.

Оскорбленный Шак с воплем бросался на философа, приоткрывалась дверь, заглядывала сестра — и на минуту в палате снова возникала непрочная тишина, нарушаемая лишь похрапыванием технолога, которого в первый же день произвели в графы Румянцевы-Задувайские; человек спит-задувает и днем и ночью.

Наступало время «гладиаторов»: так окрестили Григория Шумова и Абрама Рымшана — юношу с необычайно широкой и словно из чугуна кованной грудью, с могучими бицепсами.

— Наследственные! — хвалился он. — От отца достались, николаевского грузчика.

Борцы стаскивали с себя больничные халаты, бязевые клейменые рубахи. Рымшан, кроме того, снимал толстые очки (ему-то шесть диоптрий, освобождающие студента от воинской повинности, были обеспечены), — начинался сеанс борьбы, продолжавшийся до вечернего обхода палат госпитальным начальством.

Все изменилось, когда санитар привел нового постояльца — Евгения Киллера, одетого, как и все они, в халат серого арестантского цвета…

Киллер принес с собой дух высокомерия. Он долго занимался брезгливым разглядыванием своего халата. Найдя в заношенной материи дырку, он просунул в нее указательный палец и с оскорбленным видом оглядел присутствующих. Палата ответила ему оглушительным хохотом.

Тут Киллер заметил среди других Шумова:

— Э-э? Кажется, мы с вами встречались?

— Кажется. Мне чудится, что это было у Сурмониной.

— Да, да. Я вспомнил. Это — пройденный этап. Ирина Сурмонина, футуризм — я перешагнул через все это.

— И штанов не порвали? — спросил Шак, невзлюбивший Киллера с первого взгляда.

— Э-э?

— Штанов, спрашиваю, не порвали, шагаючи?

Киллер молча повернулся к нему спиной и начал расхаживать по палате.

Двигался он какой-то расслабленной походкой.

Через некоторое время он все-таки попытался вступить в разговор с соседями. У него был свой язык: солдат он называл салдупами («салдуп всегда глуп»), юнкеров — козерогами; заявлял, что при мысли о наличии в палате клопов его пробирает «дрожемент»; наконец, поделился своей мечтой: поступить в Николаевское кавалерийское — там, в отличие от других военных училищ, был сохранен срок обучения в три года; а война трех лет не продлится.

Этот разговор он прервал — его вызвали к глазному врачу. Вернувшись, он кинул Шумову небрежно:

— Вас там салдуп спрашивает.

Гриша, может быть, и не обратил бы внимания на шутовские слова Киллера, но в это время в дверях палаты показалась гладко остриженная под «нулевой номер» голова, испуганно мигнула ему круглыми серыми глазами и исчезла.

Он вышел в коридор. Там его поджидал крепко сбитый человек с рукой на перевязи: раненый, находящийся в госпитале на излечении.

— Я сильно извиняюсь, — начал солдат, — хотелось бы нам потолковать с вами.

— Охотно. О чем же именно?

Солдат огляделся; коридор был безлюден.

Он поманил Гришу пальцем — в сторонку.

— Обо всем. И первое дело — о войне.

— О войне? — удивился Гриша. — И почему именно со мной?

— Не первый день здесь присматриваемся да прислушиваемся. Разобрались. Этот, что сейчас выходил, — барин… Есть у вас лысенький, тот — ничего, да ему до нашего брата дела нет. Красно говорит волосатый, ну, это нам ни к чему… Вот так помаленьку и разобрались.

— И что же? Остановились на мне?

— Ага, вас выбрали. Может, и ошиблись, тогда извиняйте.

— Но что ж я могу сказать вам о войне? Я на войне не был, а вы, — Гриша кинул взгляд на перевязанную руку собеседника, — как будто там побывали.

— Я не о том, — поморщился солдат. — Верно, побывал я там. И «Георгия» мне дали. Да не про то речь. Когда война кончится? Вот о чем наши ребята гадают без перестанову.

— Да кто ж может сказать, когда война кончится?

Солдат поглядел на Шумова с явным разочарованием:

— Извиняйте. А мы слыхали, что есть такие сильно образованные люди — они про то знают.

— Да нет же, поверьте мне, таких людей нет.

Солдат глубоко вздохнул. Уходя, он проговорил укоризненно:

— А все ж таки есть такие люди. Только нам никак не найти их, вот беда-то.

Он как будто остался недоволен. Но при встречах с Шумовым приветливо здоровался.

А однажды сказал:

— На этой войне наш солдат в болоте мочён, в огне крещён. Теперь он мало чего боится. Скажу вам, не страшась: если войну не думают кончать, солдат срастется с винтовкой накрепко. Уж он ее из рук не выпустит, нет!

Шумов внимательно посмотрел на солдата. Ему вдруг вспомнилось, как он, еще подростком, отправился весной вместе с товарищами-пятиклассниками в запретное для них место — в «майки». Щедро цвели бело-розовым цветом яблони за городом — со стороны казалось, что на него плеснули светлым пламенем. В садах стояли под яблонями дощатые, наспех сколоченные балаганы: там продавали мороженое — явно и водку — тайно. Это и были «майки».