— Есть смысл. Во-первых, он честолюбив. Его честолюбие — особого рода. Это вам не Регинский. Юрий Михайлович ищет популярности среди учащейся молодежи, дорожит ею. Любит преклонение перед его авторитетом. Хочет властвовать над юными сердцами — и очень часто достигает успеха.

— Не пойму! Никого же силком не заставляют лезть в эти самые, как вы говорите, сети… Да и сетей никаких я, признаться, не вижу.

— А караси потому и попадают в сети, что не замечают их. Или замечают слишком поздно. Опять же не обижайтесь! Я сам был карасем и исправно барахтался в сетях, да еще как! Оруженосцем Юрия Михайловича считался. Друзья острили: «Оруджиани-оруженосец». Нравился он мне страшно… Я ему тоже нравился — своим преклонением перед ним. Но все это прошло. И все это не важно. Не так важно и то, что Юрий Михайлович честолюбив. Разве этим отличается он один? Важно то, что он влияет — и очень сильно — на умы студенчества… Я когда-то восхищался тем, что на юридическом штудируют даже историю социалистических учений. А как именно штудируют? До такого вопроса я дошел не сразу. От души пожелаю и вам поставить перед собою этот вопрос.

— Понимаю. Вы имеете в виду выражение Юрия Михайловича «развенчанная мечта»?

— Да хотя бы и это. Красиво звучит, правда?

— Но ведь он же говорил об утопических теориях.

— А что вы о них знаете?

Гриша об утопических учениях знал больше понаслышке. Но что утопия обозначает нечто неисполнимое, в этом он был убежден твердо.

— Когда вы будете выбирать тему для своего реферата, — сказал Оруджиани, — советую вам заинтересоваться теорией Фурье. Могу вам даже порекомендовать для начала работы книжку. Ее сейчас нелегко достать. Печаталась она в пятом году и с тех пор не переиздавалась. Но на Васильевском острове, в библиотеке Семянникова, вы ее получите. Автор — Август Бебель, перевод с немецкого. Называется «Шарль Фурье, его жизнь и учение». Спросите эту книжку у библиотекарши Надежды Кондратьевны.

— Сослаться на вас? — понижая голос, спросил Шумов.

— Книга издана по всем правилам, — усмехнулся грузин, — с разрешения правительственной цензуры. Не надо на меня ссылаться. Однако вот и Тучков мост. — Оруджиани приостановился. — Как вы думаете: пожалуй, не за горами и ледостав?

— Не знаю. Возможно.

Грише сейчас было не до ледостава.

Грузин посмотрел на него пристально:

— Скоро и зима… За городом сейчас, ух, как холодно! Где-нибудь в Озерках, например… Кстати, имеете вы представление об этой местности?

— Нет. Не имею. — Гриша был неприятно озадачен таким поворотом разговора. Давно ему не приходилось говорить «по душам»: не с кем было. Наконец как будто представился случай — и пожалуйте: ледостав… Озерки…

— В ноябре там, среди пустых, заколоченных дач, осенний ветер свистит. Безлюдье кругом. Я — про Озерки.

— Да, я понимаю, что вы — про Озерки, — недовольно отозвался Гриша.

Грузин посмотрел на него еще пристальней и отвернулся, словно разочарованный. Потом спросил:

— Ну как? Удовлетворены вы разговором?

— Нет.

— Задавайте вопросы. Постараюсь ответить.

— Вопросы… Какие же вопросы? Мне тоже не понравились у Юрия Михайловича такие выражения, как «аристократы духа», «развенчанная мечта»… Но разве этого достаточно, чтоб уж так безоговорочно…

— Нет. Этого недостаточно. Да ведь тут нужен долгий разговор…

— Ваше время истекло?

— Опять обиделся! Какой вы молодой! — Оруджиани, смеясь, обнял Гришу за талию: — Пройдемся еще немного.

Они повернули от Тучкова моста и снова пошли вдоль набережной.

— Вам самому надо повнимательней оглядываться кругом. Присматриваться. Не полагайтесь на чужие мнения. Не полагайтесь и на мои слова; проверьте их сами — на своем опыте. Что я еще могу сказать о Юрии Михайловиче? Он называет себя «искателем». Искать, сомневаться, отвергать найденное и вновь искать! Что и говорить, звучит заманчиво, отдает этаким свободомыслием, независимостью… Красивая одежда для прикрытия неверия. Он, видите ли, все познал, все изведал — и все отверг. Впрочем, нет, не все! Ни хорошего обеда, ни костюма от дорогого портного он не отвергает… Ну, я начинаю злиться, а это, конечно, лишнее. Короче: вглядитесь-ка сами, вслушайтесь — на семинаре, — найдет ли профессор у того же Фурье хоть крупицу знания, нужного людям, крупицу, которая вошла впоследствии в науку, открывшую законы общественного развития?

Помолчав, он продолжал уже более спокойным тоном:

— Эти крупицы приходится искать нам самим, без содействия профессора. Вернее — при его противодействии. Подумайте-ка над этим хорошенько. А книгу Августа Бебеля обязательно прочтите!

— Обязательно!

Прощаясь с Оруджиани, Гриша не выдержал.

— Вы большевик? — спросил он негромко.

— Милый друг, — ответил грузин самым беззаботным тоном, — разве вы не знаете, что принадлежность к революционной партии несовместима со званием студента императорского университета?

14

Профессор Никишин принес на лекцию, как всегда, стопу журналов «Финансист», положил ее на край кафедры, вытер носовым платком усы — и сразу же словно ринулся в бой.

Последние сведения! Их, конечно, еще нет в газетах. Теперь-то можно сказать с полной уверенностью — Германия накануне краха, от которого ей никогда уже не оправиться.

Прежде всего: немцы, всегда кичившиеся тем, что у них населения на двадцать миллионов больше, чем во Франции, столкнулись с катастрофической убылью будущих солдат.

— Я подчеркиваю: будущих! Речь сейчас идет не о потерях немцев на фронте — эти потери, конечно, огромны и, вероятно, непоправимы, — я говорю о будущем Германии. О ее детях. В фатерланде, где матери хронически голодают, младенцы рождаются с пораженными рахитом кривыми ногами, с огромными животами, которые ха-ха-ха, не набьешь жирами, добытыми из полевых жуков! Новое поколение тевтонов появляется на свет вялым, бессильным, выродившимся, — где же через двадцать лет взять пополнение для армии? Когда в этой войне немцы потерпят поражение — а это неизбежно, — ни в одной тевтонской голове, сохранившей хоть каплю здравого смысла, не возникнет больше дум о реванше. Ну, в здравом-то смысле немцам отказать нельзя. Им придется примириться с тем, что промышленность их будет сметена с лица земли, а на месте их фабрик и заводов землепашцы посеют пшеницу. Пшеница и мармелад — вот что им нужно вместо стали и угля! Сталью не поправишь хрупких костей нового поколения… Дети в Германии родятся обреченными на туберкулез, они появляются на свет без ногтей. Вы послушайте только!

И тут произошло нечто неожиданное.

— Довольно! — раздался возглас из глубины аудитории. — Мы не хотим слушать фельетоны из бульварной прессы!

Профессор сперва не понял: почему вдруг кричат? Он привычным жестом достал платок, вытер им рот… и даже как будто хотел продолжать.

— Позор! — закричал не помня себя Шумов. — Позор — говорить такие вещи!

— Долой шовинизм! — К самой кафедре выскочил маленький рыжеватый студент, которого Гриша не встречал раньше в университете. — Долой, долой!

— Вы успешнее играете на бирже, чем…

Гриша узнал голос Оруджиани, сразу же потонувший в оглушительном шуме.

Далеко не все студенты принимали участие в этой обструкции. Многие, вскочив с мест, стояли растерянные, молча.

А крики не умолкали. Все время нарастая, они неслись, казалось, со всех сторон.

Никишин начал медленно бледнеть. Он постоял еще некоторое время на кафедре, пережидая. Потом собрал какие-то листки… И, побледнев еще больше, став белым как мел, выбежал из аудитории.

— А дальше что? — отыскав в толпе Оруджиани, спросил Гриша.

Он и в самом деле не знал, что дальше делать. Что-то уж очень быстро все произошло. Прямо-таки молниеносно.

— Дальше? — переспросил грузин. — Дальше, во всяком случае, хуже не будет. Я думаю, что лекций Никишина мы больше не услышим. А пока что пойдемте-ка отсюда. Так лучше. Вы незнакомы?