– Ну, пошли! – Кайпа обняла обоих сыновей и потянула вперед. Лицо ее сияло радостью.

– Нани, я приду попозже, у меня здесь дело, – стал упираться Хасан.

– Потом будешь заниматься делами. А сейчас идемте. Наконец все вместе спокойно посидим в своем доме.

– Я только на часок задержусь. Ладно, нани? – ласково упрашивал Хасан. – Потом будет поздно.

– Нет, не задержишься! – решительно сказала Кайпа. – Я зарезала двух куриц и уже сварила их. Осталось только галушки сделать. Эсет принесла чеснок.

У бедного Хусена слюнки потекли от этих слов. Шутка ли, с самого вечера и маковой росинки не держал во рту!

9

Говорят, беда не приходит одна. Но и радость, наверно, тоже. Ночью приехал двоюродный брат из Ачалуков и наконец-то привез деньги за коня. Целых сорок рублей! Хасан был счастлив.

– Ничего. Нам хватит. Керим добавил еще пятерку.

– Это от меня! В честь того, что ты избавился от преследований, – шепнул он.

Хасан прикинул, что можно и винтовку купить и лошадь. С полгода назад он не размышлял бы и, конечно, отдал предпочтение винтовке, но с тех пор много воды утекло,

Сегодня, когда мать увела его из Пседаха, он дорогой все думал: «Саад никуда не уйдет. Рано или поздно я с ним обязательно разделаюсь. А теперь, может, и не время! – Он посмотрел на мать. – До чего же она похудела и постарела. Пора наконец освободить ее хотя бы от некоторых забот по хозяйству».

И вот когда перед ним лежат деньги, он словно впервые увидел все их нужды. До винтовки ли сейчас! Скоро зима, а у них плетень, того и гляди, завалится, не заготовлены дрова, и весной во что бы то ни стало надо вспахать хоть клочок земли – нельзя больше жить в голоде. Для всего этого нужна лошадь, и только лошадь! Будет лошадь – будет и винтовка.

В ближайший базарный день Хасан купил в Пседахе лошадь – ровно за сорок рублей. Кайпа от радости чуть не плакала и все благословляла Керима. Она-то считала, что это он дал им все сорок пять рублей. Так и Хасан ей сказал. Не будет же он хвастаться!

Хусен теперь не знал ни минуты покоя. Чуть свет поднимался и вел коня на водопой, потом чистил его кукурузными листьями.

Прошло недели две. Вдоль двора протянулся обновленный плетень.

– Сыновья Беки молодцы, – говорили люди, проходя мимо их двора. – Умеют жить.

Кайпа тоже очень гордилась своими мальчиками. Но теперь она думала о том, как бы им корову купить. Вот тогда бы уж все хорошо!..

А Хасан между тем не забывал своих прежних намерений. И оставшуюся пятерку припрятал, надеясь рано или поздно скопить деньги на винтовку. Решил для начала свезти на продажу в Моздок арбу дров. Так и сделал.

На обратном пути Хасан заехал к Федору. Дома была только Нюрка. Она выбежала ему навстречу, веселая, сияющая, но, узнав его, поджала губы и с деланной обидой спросила:

– А чего ты так долго не приезжал?

Хасан виновато посмотрел на нее. Он хотел сказать, что совсем недавно продал ту лошадь, что собирался отдать ей долю денег, но… вот лошадь купил. И теперь еще винтовка ему нужна. Только как все это объяснишь? На каком языке? Он ведь знает так мало русских слов, а она ингушских и вовсе ни одного не знает…

– Приехал, так заходи в дом! – пригласила Нюрка.

Хасан вошел. И рука его сама по себе потянулась к карману. Он достал все, какие были у него деньги: и пятерку Керима и выручку за дрова – и протянул их Нюрке.

– Зачем? – удивилась девочка.

– Ты мой дал лошадь! – сказал Хасан. – А мой дал тебе деньги.

Нюрка отрицательно замотала головой.

Хасан показал на ее стоптанные чувяки и сказал:

– Купи ботинки.

Нюрка и с этим не согласилась. Тогда он схватил ее за руку и попытался насильно вложить ей деньги в ладошку.

– Отпусти! – закричала Нюрка.

Вырываясь, она нагнулась, и в эту минуту Хасан сунул деньги Нюрке за пазуху. Он видел, как казачки на базаре прятали выручку на груди. И без того большие глаза ее дико расширились. Хасан стоял растерянный и не меньше Нюрки испуганный, когда вдруг увидел из-за оттянутого платья белую нежную Нюркину грудь. И тут он почему-то совсем смутился и растерялся, словно подглядел что-то недозволенное.

– Не глазей! – крикнула Нюрка, заливаясь краской. Отвернулась и через мгновение кинула ему деньги. – На, возьми их и больше не показывай! Слышишь?

Деньги пришлось взять.

Хасан все еще не мог прийти в себя. А с Нюрки уже спал испуг, она, снова посмеиваясь, спросила:

– Так почему же ты так долго не приходил! Я ждала тебя.

Хасан пожал плечами.

– А лошадей у Фрола украли! – сказала Нюрка. – Всех до одной.

– Кто? – удивился Хасан.

– Не знаю. Наверно, абреки. Уж лучше бы ты еще одну увел. Говорила ведь.

Но Хасан не жалел об этом.

Уже вечерело. Он собрался домой.

– Успеешь, – отговаривала Нюрка. – Посиди. Я сейчас. Принесу вина из погреба. Будешь пить?

Хасан отрицательно покачал головой и пошел к двери.

– Приезжай еще. Да поскорее. Ладно?

– Пириедит, – кивнул Хасан и для убедительности добавил: – Ей-бох!

Хасан еще дважды ездил в Моздок с дровами и оба раза заезжал к Федору, точнее – к Нюрке. Собирался еще, но не удалось. Пристав распорядился перекрыть дорогу на Моздок и всех, кто едет туда с дровами, отправлять в участок. Все из-за того, что не исполнили его приказ и не завезли дрова в полицейский участок и во все сельские правления.

Дрова у людей забирали, но лошадь и арбу, слава богу, оставляли хозяину. Это, надо понимать, тоже было одной из «свобод», дарованных в день трехсотлетия дома Романовых.

Пристав снова был жестоким и нетерпимым, совсем не таким, как месяц назад на площади в Пседахе, когда он, гордый своими «подвигами», позволил себе на часок обернуться ласковым и добреньким.

Часто какому-нибудь рьяному рассказчику дивных снов остряк-слушатель кинет: «А когда проснулся, не было ли у тебя в руках собачьего хвоста?» Хасану сейчас, как в той присказке, казалось, что в руках у него остался только собачий хвост. Перекрытие моздокской дороги развеяло его мечты, как бон. Винтовки опять не видать. Он ходил сам не свой. И не сдержался, разговорился как-то с Исмаалом, рассказал о том, что терзает его с самого дня гибели отца.

– Я понимаю тебя, Хасан! Давно догадываюсь, для чего ты все о винтовке хлопочешь. И свою бы тебе дал, даже если бы мне грозило совсем ее потерять. Вот столечко не пожалел бы, – Исмаал показал кончик ногтя, – но послушай меня. Ты уже пять-шесть лет ждешь. Потерпи еще немного.

– Ты сам говоришь – пять-шесть лет жду. Разве этого мало?

– Не торопись, не такое это дело, чтобы спешить. В народе говорится: быстрая вода до моря не дошла. Сделаешь сейчас что-нибудь с Саадом, тебе несдобровать.

– Сколько же мне еще ждать? Пока власть сменится, да? Не верю я больше в это! Видал, как царя славили? Еще на триста лет утвердили. Вон и Дауд совсем не показывается. Тоже, наверно, понял, что ничего не выйдет.

– Напрасно горячишься. Ты неправ. А Дауд давно не приходит, потому что дел у него много. Не только в Сагопши, во всей Ингушетии, в Осетии и Кабарде – везде готовятся перемены. Дауд сейчас во Владикавказе. Болшеки его позвали. Ты видал когда-нибудь, как зимой буря начинается? Перед бурей всегда бывает тихо, тепло! Не всякий догадается, что, того и гляди, крутоверть поднимется. Вот и у нас сейчас такое затишье, – перешел на шепот Исмаал, – перед большими событиями. Так говорил Дауд. Он знает.

Они проговорили до сумерек, пока не вернулась Миновси. Она водила заболевшую девочку к старой Шаши. Посидели еще и после ужина.

В эту ночь Хасан не сомкнул глаз. Мысли его как бы раздвоились на равные части, и какое принять решение, он не знал.

С некоторых пор не ведал покоя и Саад, а последнее время ему не раз доводилось слышать то от одного, то от другого, что старший сын Беки уже почти взрослый. И вырос он горячим и решительным. Бросалось в глаза, что Саад избегает людных сборищ и вообще почти нигде не бывает, если не считать пседахского пиршества, где он был в надежном окружении пристава и стражников.