- А где ж ваша дочь работает? - поинтересовалась Вера, с любопытством выслушав откровенную речь словоохотливой бабки.

- Здесь, в Зубове. Доярка она. В свинарки не захотела, ни-ни, боже избавь. Тебе, говорит, мама нравится со свиньями - будь при свиньях. А я их, говорит, терпеть не могу. Коровы ей нравятся. А подружка ее, Лида Незабудка, Федькина сестра, так та поначалу у меня на ферме свинаркой работала, а теперь тоже доярка. Первое время, бывало, сразу, как школу окончила и, значит, в институт ее не приняли, на доктора хотела, пришла это ко мне на ферму и думала, со свиньями можно абы как: накормил, напоил - и получай полторы, а то и две тысячи в месяц, а сам гуляй. А я ей и говорю: ты зачем, работать сюда пришла аль так, за длинным рублем? Я еще не завтракала, а ты уже пообедать успела. А работать кто? Пристыдила ее, рассказала, научила. Теперь на ферму перешла: в две смены работают. И погулять поспевает. Дело молодое, и жениха найти надо. Она девка ничего, - не чета, конечно, моей Нюрке, али ничего, славная. Метила она на Мишу - нашего механизатора, который по животноводству. Хлопец он видный, хороший, ох, какой хлопец! Сердешный, мухи не обидит. Славный-преславный. А ты что ж, милая, надолго к нам?

- Надолго, - неохотно ответила Вера.

Старуха поняла это и не стала выпытывать. Только сказала:

- Заходи хоть на ферму, хоть домой. Комариху спроси. Меня весь совхоз знает. А мне надо в лагерь.

Июльское утро уже буйно пенилось, струилось, играло и нежилось. Сытая и хмельная от полноты счастья земля потягивалась в сладкой истоме, простирая к небу могучие зеленые руки столетних сосен и лип, будто хотела в страстном порыве обнять неподвижно-трепетные, похожие на лебедей, девственно-юные облака и прижать к своей теплой и свежей груди, орошенной ночными росами, предутренними туманами и духами несметных трав и цветов. Над сонной рекой, опушенной густыми и мягкими кустами, еще клубился туман, а над землей невидимо густо и терпко стоял изысканный аромат, составленный из миллионов запахов, - так благоухала земля-невеста, вся в зеленом, неистово сочная и нарядная, справляя свой медовый месяц - неизменный июль.

Июль - пора блаженства и красоты, время великих свершений в природе, ее пышного расцвета. В июле земля, вся обласканная, зацелованая солнцем, вымытая теплыми грибными дождями, причесанная игривыми и жаркими ветрами, душистая и многоголосая, убеждает людей в величии и нетленной красоте мира. В июле земля и небо поют звучную и ясную, как зори, сладостную и нежную, как яблоневый цвет, песню любви.

В нескольких десятках метров от дома Посадовой глубокий овраг с родниковым ручьем закрыт от солнца и неба тенистыми серыми вязами, ясенями, черемухой и орешником. В кустах, всегда влажных и пахучих, безудержное буйство малины, крапивы и разных широколистых трав. Там царство птиц с постоянной резиденцией старого, крепкоголосого соловья. Вдоль оврага к реке бежит крутая и широкая, размятая трактором тропка. Овраг с разбега выскакивает на песчаный берег, скрипучие вязы резко останавливаются, подавшись назад, но ручья удержать не могут - хрустальной струей он вливается в реку, собирая на песчаной отмели шаловливых рыбешек, столь безобидно маленьких и ни на что еще не гожих, что даже сельские ребята перестали ими интересоваться: мелюзга, мол, да и только. Тропинка подходит к реке полого и спокойно, не спеша взбирается на зыбкую и неширокую кладку - две доски в ряд со сломанными перилами и, выйдя на той стороне уже на кольцевую аллею гая, расходится в противоположные стороны.

А река, быстрая, светлая, с песчаным, насквозь видным дном и теплой, особенно по вечерам, водой, бежит неровно, извилисто меж птичьих кустов и зарослей, огибая полудугой главную достопримечательность деревни Зубово - старинный гай.

Когда он был заложен в подкове реки, точно никто из жителей сказать не может. Судя по самым старым немногим деревьям-ветеранам, посадили его лет сто назад.

В годы Отечественной войны гай был наполовину вырублен немцами. С тяжким стоном падали тогда столетние сосны и лиственницы, тополя и клены.

Вера остановилась у величаво нарядных вязов, стороживших покойную прохладу оврага, и залюбовалась этими широколистыми, многоствольными великанами.

Перед ней у самой аллеи торжественно и величаво стояли четыре могучие, в два обхвата, липы в нежно-кремовых кружевах цветов, над которыми звенели пчелиные рои. У пчел была своя страда - июль - богатая и счастливая пора сбора самого дорогого липового нектара.

Вера шла по аллее; из-под ног ее, крупным горохом, бросались в кусты не очень пугливые птицы, даже не обнаруживая голоса. Лишь большой дрозд-деряба падал в чащу гулко и тяжело, оглушая гай сухим треском. Где-то совсем близко высвистывала иволга свой незатейливый, однообразный мотив, высвистывала, как всегда, четко, уверенно, должно быть сознавая, что ее громкий голос слышен на весь гай и некому здесь с ним сейчас соревноваться: соловьи уже отшумели, угомонились и замолчали на целый год.

Солнечные зайчики неровными золотыми плитками вымостили аллею вперемежку с густо-зелеными подвижными тенями. Все жило, искрилось, струилось и переливалось в длинных золотистых волокнах, протянутых от земли до неба. Все было, как в сказке, как в чудесном сне: необыкновенно красиво, мило сердцу и захватывающе.

Вера свернула влево и пошла тропкой вдоль берега реки по скошенному лугу. Девушки разбивали покосы и о чем-то весело и звонко болтали. Увидев Веру, замолчали, приостановили работу, осмотрели с неприличным любопытством.

Вера вышла на широкую дорогу, на мост, и решила вернуться домой через центральную улицу. Шла вдоль деревянных домов, крытых шифером и дранкой, читала вывески: "Участковая больница", "Аптека", "Парикмахерская", "Почта", "Детсад", "Магазин", "Столовая". А вот наконец и сам центр с большим и красивым двухэтажным домом, с которого, судя по всему, не так давно сняли строительные леса. "Клуб совхоза "Партизан". И большая афиша: "Кинофильм "Трактористы". Начало сеанса в 22 часа". Поразило не то, что фильм старый-престарый, а то, что всего один сеанс и тот в 22 часа. Почему так поздно?

На улице встретила Надежду Павловну. Она держалась за руль мотоцикла и разговаривала со здоровенным бородачом. Вера хотела было пройти мимо, но Надежда Павловна окликнула ее, спросила издали:

- Ну как, все осмотрела?

- Почти, - подойдя ответила Вера, с любопытством поглядывая на рыжебородого великана.

- Знакомься, Верочка, это наш хозяин, директор совхоза Роман Петрович.

- Титова, - сказала Вера, подав руку Роману Петровичу.

- Булыга, - назвался он, глядя на Веру очень внимательно, и, не выпуская ее руки, спросил: - А где мы с вами встречались?

- Не знаю, - смущенно ответила Вера. - По-моему, нигде.

- Не может быть, - не соглашался Булыга. - Мне ваше лицо очень знакомо.

- В кино вы встречались, Роман Петрович. В фильме "Дело было вечером", - разъяснила Надежда Павловна.

- И верно! - удивленно воскликнул Булыга. - Точно, она! И коса, и глаза. И платье никак то, да?

- Платье другое было, - поправила Вера.

- Значит, актриса? Та-ак. Прекрасно. А я, признаться, первый раз в жизни живую актрису вижу. Интересно, - рассуждал вслух Роман Петрович.

- Никакая я не актриса, - призналась Вера. - Ну, пригласили на одну роль и все. И вас могли пригласить.

- Могли, а не пригласили, - сказал Булыга. - Наверно, ростом не вышел.

- Перерос, - шутя заметила Надежда Павловна.

Булыга сделал вполне официальное лицо и спросил начальнически, но с нотками покровительства:

- Значит, к нам? В совхоз решили? Прекрасно!.. Я вам авторитетно скажу: годов через пять - десять все города перейдут в деревню на постоянное жительство. В город только работать будут ездить, а жить в деревне.

Вера с любопытством наблюдала за директором, за его скупыми, решительными жестами, за интонацией голоса, густого, как труба, за выражением блеклых, совсем светлых глаз, прикрытых вниз опущенными и тоже рыжими бровями. Она уже знала, что Роман Петрович командовал партизанской бригадой в этих краях, это он был организатором совхоза "Партизан" сразу же после войны и работает до сих пор бессменным директором.