- Вот это забавно. Откуда у вас такие сведения?

- Из достоверного источника, мсье. Одна английская маркитанка, прекрасно расположенная ко мне, рассказала, сердясь на своего генерала, что вы из-за его ошибки вышли сухим из воды, что меня успокоило, ибо в тот момент я уже сомневался.

Хлоп! Хлопнула пробка от шампанского, устремившись в потолок. Буль-буль-буль, - забулькала божественная жидкость, наполняя фужеры.

- Будьте здоровы, - сказал Лафайет, когда они уже чокались. - Это было, когда вы ползли, стирая свой живот, или когда распрашивали вашу осведомительницу?

Он покраснел; он краснел, ибо не отличался похотливостью, а будучи военным, считал хорошим тоном иногда проявлять внешние признаки приличия.

- Когда полз, мсье, когда полз - живо и с тактом ответил Тюльпан. И тотчас, чтобы не возвращаться к уточнениям, и особенно, чтобы Лафайет не пытался самоуничижаясь перевести свой успех на нерадивого генерала Гранта:

- Офицеры, успевшие вернуться, - сказал он, - описали мне, с каким умением вы вели отступление и ваше совершенное искусство.

- Я особенно счастлив, что потерял только девять человек в отходе, который мог оказаться бесславным и убийственным, - признал генерал-майор. Он вновь наполнил стаканы и торжественно поднял свой. Серьезным тоном, глядя Тюльпану в лицо, сказал:

- Я полагаю, мсье, что меня ожидает немало трудных часов, и что, как и всем людям, жаждущим славы, мне предстоит преодолеть немало превратностей судьбы и пережить немало разочарований. Но что бы ни случилось в будущем, одному Богу известно-, ничто не может быть ужаснее английского плена. Это крах моей карьеры и, может быть, гибель всей моей армии. Я никогда не паду до этого. Мои обязательства перед Америкой и Францией были бы сорваны и, плененный вчера, я был бы лишь ничтожным солдатом удачи, ставшим общим посмешищем.

- Я испугался, - сказал Тюльпан, - что англичане стали бы возить вас на телеге по Лондону.

- Черт возьми! Они на это способны.

- Я успокаивал себя, полагая, что вы предпочтете покончить с собой.

- Но представьте, что они не ставили бы оружия, чтобы сделать это.

- Они на это способны - подал голос Тюльпан.

- Но оставим все эти гипотезы, потому что им не суждено было сбыться. И, поскольку это так, мсье Тюльпан, я хочу заявить вам торжественно, для чего и позвал сюда: если я избежал позорного катания по Лондону, то только благодаря вам. Не вернись вы вовремя из Филадельфии, чтобы предупредить о строящихся против меня кознях и, как бы сказать..., - я не нахожу слов!

- Вы будете в долгу...

- Точно! Я прошу вас, мой дорогой друг, считать меня вашим вечным должником. Позвольте мне пожать вам руку. (Тюльпан тотчас оказал ему эту честь.) И просите все, что хотите. Я исполню это тотчас, как простую дань моей признательности

- Пять дней увольнения, - бросил Тюльпан, знавший уже, что просить, ещё на середине его фразы.

От такой быстроты решения Лафайет рассмеялся.

- Согласен, - сказал он.

- ... Но чтобы пойти в Филадельфию, мсье.

- Ах, черт! Вас просто завораживает эта волчья пасть! Но я понял... Это из-за той юной особы, на которой вам свет клином сошелся.

- Наша последняя встреча фактически не состоялась. Я видел её лишь сквозь шторы, а она меня не видела вовсе. К тому же мне надо было разбиться в лепешку, но передать разговор, который шел о вас в салоне. А на предыдущей встрече я вовсе не присутствовал, если так позволительно сказать. Моим послом был Большая Борзая. Он не сумел убедить Летицию отказаться от своего долга.

- Своего долга?

- Она жена полковника Диккенса, которому она обязана и признательна. Я надеюсь, что со мной она будет не столь упорна и что я изложу мою просьбу с большим жаром, чем Большая Борзая, и с аргументами, которые стыдливость и дружба ему не позволяют, но позволительны для меня.

- Вы рассчитывали привезти её сюда?

- Похитить, если это понадобится.

- Ну, - удивленнно протянул генерал-майор, - а мисс Присцилла Мильтон?

- Она меня бросила, мсье, - весело воскликнул Тюльпан. - Я только что узнал об этом из записки, придя к себе в барак. Да, мсье, мисс Мильтон меня бросила.

- Отлично, - сказал Лафайет, - я думаю, что это называется - быть счастливым в любви? (И снова с чувством пожимая руку Тюльпанау,) Я не хочу знать, куда вы идете, мой друг, но идите туда и продолжайте быть счастливым в любви.

4

В три часа пополудни Летиция Диккенс ещё не была одета. Она ходила в неглиже из комнаты в комнату часов с семи или восьми утра, то открывая книгу и тут же её закрывая, даже не взглянув, то прислоняясь лбом к стеклу, но, как слепой, не воспринимая ничего из увиденного. В салоне давно уже остыл чай, принесенный по её просьбе Стеллой, служившей у неё юной негритянкой, она так и не прикоснулась к нему. Она вела себя так рассеяно и замкнуто уже несколько недель, точнее со времени визита Большой Борзой, которого она называла Кут Луйя. Правда, иногда странная экзальтация появлялась в сверкавшем черными бриллиантами взгляде.

Иногда она внезапно выходила и часами бродила по Филадельфии, заходя в лавки и покупая там невесть что или тотчас выходя, к удивлению продавщиц, так ничего и не купив. У неё были непонятные приступы слез, но об этом знала только Стелла, не ведая их причины, а ей было рекомендовано не говорить об этом полковнику Диккенсу. Тот отлично видел, что его жена утратила свое холодное спокойствие, так хорошо ему известное, что она нервна, раздражительна, ест через силу; что она все меньше и меньше выносит общество жен офицеров, с которыми до этого поддерживала дружеские отношения; что ему иногда приходится быть грубым и нетерпеливым с ней. Он списывал это на тяготы нескончаемой войны, существование в довольно замкнутой среде, непривычность обстановки, климат. Но у него было слишком много работы, чтобы глубже задуматься над этим. А может быть, он этого и не желал из-за того, что углубленное размышление и случайная просьба объяснить причину подвергнут ужасному риску их внутренний мир, и так ненадежный и насильно поддерживаемый отсутствием у него воображения. Он довольствовался тем, что смотрел на Летицию во время редких совместных обедов с беспокойством и исподволь, отводя поспешно взгляд, если она устремляла свой взор на него. А чаще она просто не поднимала глаз. В некотором смысле это его устраивало: он всегда боялся в глазах Летиции увидеть отражение чего-то непонятного. Не чувствуя вины, что сделал её несчастной, этот бравый муж страдал от мысли, что она на пути к этому, но, не видя причины, не мог ничего сделать. В штабе, где он служил и где его компетентность была общепризнанной, коллеги находили его с некоторых пор очень рассеяным. Он старался, когда это было возможно, вернуться к себе пораньше, чтобы уделить жене больше внимания, но только усиливал у Летиции чувство дискомфорта, что и произошло в тот вечер, в третий раз за пятнадцать дней, когда он с бутылкой шампанского, найденной в забытом багаже ушедшего в отставку генерала Барджойна, собрался сделать вечер небольшим праздником для своей таинственной супруги.

Скакать с ключом в руке, со всей поспешностью, насколько позволяла хромота, завести лошадь в конюшню - и что же обнаружить переступив порог?

Стелла, очаровательная служанка, прервавшая готовку на кухне, откуда распространялся чудесный запах жареной рыбы, в слезах, сообщила ему:

- Ах! Мистер Элмер, мадам...

- Что мадам? ... Что произошло? Не говорите, что у неё тиф! Я только что узнал, что началась эпидемия. Она в своей комнате?

- Отнюдь, мистер, она исчезла.

- Как это?

- Когда кто-то пропадает, невозможно знать как, мистер! (Она зарыдала.) Я ей приготовила чай. Она не прикоснулась. Она была в домашнем платье и, вдруг я увидела её уже одетой, с зонтиком, ибо погода переменчива, и она мне сказала: - "Стелла, я немного пройдусь."

- Это было в котором часу?