- Лучше поздно, чем никогда, - сказал Тюльпан, в свою очередь вставая и обнимаясь:

- Я лейтенант Тюльпан, мое имя - Фанфан. Я называл вас Тонтон и вы были героем моей юности, до того дня, когда я узнал, что вы не убиты.

- Фанфан, мой мальчик, я сожалею, что разочаровал тебя, не скажу, что постараюсь поступить лучше в следующий раз, но знай, моя нежность всегда с тобой, будто я вскормил тебя. Ах, луноподобный, что за встреча!

Затем, поразмыслив ещё немного на тему игры случая и судьбы и возможности двум параллелям однажды пересечься, индеец из предместья Сен-Дени спросил: - Но скажи мне, как ты узнал, что я не умер? От Пиганьоля?

- Он был лишь вестником ваших подвигов, Тонтон. Ах, эти рассказы о подвигах гренадера Донадье! Тысячу раз я замирал от страха в мгновения, когда вы героически гибли под стрелами ирокезов.

- Да, вот что постоянно стояло у меня перед глазами, - хмуро сказал ирокез. - Я не хотел, чтобы моя бедная Фелиция лишилась пенсии вдовы военного. И так достаточно грустно быть вдовой. Тем более, небогатой... А так и было! Вот что меня грызет теперь.

- Будьте покойны! Она имела свою пенсию.

- Вдовы?

- Да.

- Но ты же знал, что я не убит. Следовательно, Фелиция не могла быть вдовой.

- Официально она была ею. Но кто-то, не знаю как, знал правду! Граф Бальзак.

- Боже! Мой командир из Третьего Драгунского во-время этой чертовой войны.

- По чистой доброте, по христианской добродетели и человечности, пенсии, назначенные вдовам действительно погибших из его полка, были назначены и вдовам пропавших. Я узнал это от человека, называвшего себя Брат Анже и достойного этого имени. Он был моим ангелом-хранителем до самой смерти.

- Нас было шестеро, - сказал экс-Донадье Виктор после молчания, во-время которого, может статься, он от всей души благодарил за доброту графа де Бальзака, который, слава Богу, освободил от всех забот Фелицию.

- Шесть?

- Шесть пропавших. Во-всяком случае из моего полка.

- А пятеро других?

- Они погибли, - сказал Виктор, упомянув о здешнем влажном климате. Затем, вновь сев и погрузившись в мысли, они выпили ещё рому.

Снаружи гудело празднество, и Тюльпан, слегка взволнованный, спросил, действительно ли не снимут скальп с английского офицера, в чем Большая Борзая его уверил, бросив взгляд на происходящее снаружи, где занимались экзекуцией охотника-голландца, продавшего племени тускароса картуши, в которых порох был заменен на смесь муки с сажей. Голландец, пойманный и закованный шесть недель назад, ожидал визита одного английского генерала, в честь которого произошла бы экзекуция, теперь совершаемая с благословления Лафайета по случаю смены союзника. Как бы ни сомневался Тюльпан, что это не должно было понравиться генерал-майору, он ничего не сказал, постаравшись не раздражать Тонтона - ирокеза, который за двадцать лет стал настолько индейцем, что привык к подобным публичным развлечениям. Он скорее готов был ещё немного выпить рому, чтобы притормозить свое слишком живое воображение и не представлять сцену, восторженные крики с которой говорили сами за себя. Вернувшись после стольких лет забвения, Виктор - он же Большая Борзая - спросил его, действительно ли Фелиция вышла замуж за Пиганьоля, и услышал следующее:

- Пиганьоль, не имел никакой выгоды от вдовы, бесчестно спя с ней. Она тебе нравилась, а я уверен, что это было так, ибо это прекрасная наседка, женись, мой друг, женись. Если ты мне в этом поклянешься, я спокойно дезертирую.

Было видно, что Донадье даже на таком расстоянии испытывал острое чувство ответственности перед своей супругой, которую он покинул, заботясь о себе. И на круглой физиономии, раскрашенной разноцветными мазками, возникло классическое выражение наиплутейшего плута, признанного невиновным. Да, Пиганьоль действительно женился на Фелисите.

- Возблагодарим Господа! - воскликнул Большая Борзая, у которого чтение Священной Библии отточило лексику. - Сделал ли он её счастливой? Это меня давно беспокоит.

- Это скорее она сделала его счастливым, - ответил Тюльпан.

- А, хорошо! - молвил тот. И так как он помрачнел, Тюльпан вероломно спросил:

- Что так вас огорчило?

- Может понравиться, что ваша жена осчастливила кого - то другого, а не тебя? - проворчал Большая Борзая, не знавший, что высказал истинную правду.

- Тонтон! Вы дезертировали одновременно и от неё и от Франции.

- И что? - разгневался Тонтон (прекрасно отдававший отчет в своей нелогичности). - Ну ладно, ладно, я хотел этого, - проворчал он. - Истинная правда, я хотел этого. По крайней мере, надеялся, что он так же осчастливит её.

- Конечно, ему нравилась пенсия за вас. Но он очень любил Фелицию, и я должен сказать, что как муж и как приемный отец он был лучше предшественника.

- Предшественник? Был предшественник?

- Да, Филибер Тронш, невзрачный мастер - оружейник...

- Тронш? Но я знал его! Он тоже жил на улице Косонери. Вместе изучали катехизис. Не говори мне, что Фелиция вышла замуж за Тронша!

- Ну да

- Не хватало, чтобы она сожгла мосты! Тронш[9] со своей башкой! Если бы я знал, что у меня будет такой приемный сын, я бы никогда не ушел.

- Это было бы лучше всего: мои ягодицы до сих пор пылают от воспоминаний о Тронше. Фелиции - тоже. К счастью он протянул недолго: замерз однажды на улице. А немного погодя Алцест Пиганьоль, до этого скромный нахлебник, перебивавшийся с одного на другое, рассказав о вашей кончине, перевел разговор на женитьбу, прикарманив пенсию Фелиситы и мою.

- Ты получал пенсию?

- Брат Анже, о котором я говорил, а кем он являлся на самом деле, никто не знал, сказал мне, что какая-то важная особа, которая произвела меня на свет, продолжала интересоваться мной..., на почтительном расстоянии.

- Так скажи, сынок, ты голубых кровей?

- Я надеюсь однажды ответить на вопрос о цвете, - ответил Тюльпан уклончиво. - Во-всяком случае, какая бы кровь ни была: белая, голубая или красная, ей я обязан своей пенсией и повышенной заботой, оказываемой вашим Пиганьолем.

- Мой Пиганьоль! Мой Пиганьоль! Я не знаю, что ты этим хочешь сказать, но если Пиганьоль по-свински обошелся с тобой - это не причина называть его моим. Я не давал ему благословления стать приемным отцом малыша, пристраиваясь к его пенсии. В особенности если малыш вел себя неплохо если я правильно понял?

- Долго рассказывать, как меня приютила прекрасная молодая вдовушка, хозяйка модного магазина. Элеонора Колиньон...

- Приютила? Я должен сказать: "Хей! Хей?"

- Можно. Можно сказать ещё - хи, хи!, если я вам объясню, что у Элеоноры была восхитительная дочка, Фаншета, но не рассказывать же вам о моем первом боевом крещении...

- Мать и дочь, черт возьми! Извини. Продолжай. - То есть я хочу сказать... У меня однажды были две сестры, - сказал он как в бреду, но тотчас спохватился: - Извини меня, я слушаю, - и продолжал дальше, не слушая, - Рафаэла и Анжелика, так их звали. Так ты сказал...

- Что деньги на мое содержание перешли к Элеоноре, что взбесило Пиганьоля и он задумал её обобрать. Для этого он вел переговоры с неким Хлыстом, ужасный типом. К счастью, я знал уже о лжи насчет вашей смерти. К тому же его попытка дезертирства обошлась ему тремя годами тюрьмы. Тогда, утром, я встретил его на улице и предупредил, что он не скроется от брата Анже и меня. Пообещал дать Фелиции адрес бюро того самого графа де Бальзака, где она могла бы получить все необходимые разъяснения и о вас и о нем. Он тотчас взвесил все последствия и тут же согласился с оставшейся ему одной лишь пенсией Фелиции и выказал честность, отказавшись от выкупа. Должен сказать, мы холодно простились, в надежде никогда не видеться вновь.

- Хорошо, сынок - провозгласил, помолчав, Большая Борзая, слушавший Фанфана с интересом и нарастающей симпатией.

- Мы, ирокезы, говорим: "он осмелился показать свой зад бизону", что означает: у него нет страха перед опасностью. Ты мне представляешься малышом, посмевшим показать зад бизону. Или мужчиной, взявшим трех молодых жен.