Только солдат, шагающий в ночи к превратностям судьбы, ощущает такое же одиночество.

Итак, глядя на свою единственную свечу, она в мыслях возвращалась к тому, как в траурном одеянии присутствовала в монастырской часовне на заупокойной мессе, совершаемой одновременно во всех церквях Франции, по Людовику XV. Глядя на пламя бесчисленных свечей она сказала себе:

- Однажды я ужасно согрешила и сегодня Бог меня покарал.

- Да, дева Мария, - рыдала она вставая на колени. - Я произвела на свет ребенка, но мое легкомыслие, мое желание возвыситься, порочное стремление заниматься лишь собой и своей судьбой, страх, что потом этот ребенок станет препятствием на пути к успеху, заставили меня не слушать уговоров и отклонить все просьбы моего бедного отца, брата Анже, мир праху его, и бросить ребенка. Я хочу сказать, дева Мария, что я отказалась от него. Я сделала так, будто его не было, и правда, Пресвятая Дева, я не хотела, чтобы он существовал. Будто убила его, Матерь Божья. Наказана ли я сегодня за это детоубийство? О, сын святого духа и жена Иосифа, пусть ваша сила сделает так, чтобы я однажды вновь обрела этого ребенка, и его прощение, если он знает о преступлении по отношению к нему, будет единственным утешением вашей ничтожной служанки.

А он, - он шел в ночи и думал о ней, как и она о нем.

* * *

По приказу, переданному друг другу на ухо, во втором часу ранцы были сняты. Велено было спать, но в большинстве своем солдаты так устали, что, приказа дожидаться не стали и уже спали, свернувшись калачиком или прислонившись спиною к стволу.

До Монербо оставалось метров двести. Когда ночь начала отступать, офицеры развернули колонну, укрытую за деревьями и кустами, в подкову. А чуть подальше ещё десятка три бойцов заняли позиции у дороги, ведшей вниз, в долину, отрезав возможность к отступлению.

Монербо состояло из двух десятков домов, сгрудившихся на голом плато. Ближайшая лачуга стояла метрах в двадцати от леса, последняя на самом краю плато, где то вдруг обрывалось крутым скалистым спуском к лесу метрах в пятистах ниже. Уже светало, становились видны фасады домишек. Нигде ни звука. Никаких дымков. Даже не слышно петушиного пения, так что можно было подумать, что там никого нет и добыча ускользнула! Но в тот момент, когда солдаты уже почти в это поверили, открылась дверь одного из домов и вышла девочка с деревянным ведром. Она направилась к какому-то сараю, где и исчезла. Через минуту послышалось мычание коровы, и Монербо, словно по этому буколическому сигналу, что ночь кончилась, вдруг ожило. Из другого дома вышла одетая в черное женщина, начав прямо на пороге усиленно вытряхивать накидку из овечьей шкуры. Потом появился старик с топором и корзиной на плече. Видимо, собрался в лес, чтобы нарубить там дров. Старик остановился возле женщины, выбивавшей овчину, и что-то ей сказал. Из хлева вышла девочка, едва тащившая полное ведро молока. Вернулась в дом, но тут из соседнего здания вышла супружеская пара, которая смеясь, направилась к опушке леса, он - с граблями на плече, она - с ведром воды. Все выглядело таким спокойным, естественным и обыденным, что Фанфан-Тюльпан, прижавшийся к земле рядом с Гужоном, процедил сквозь зубы:

- Не может быть, приятель, мы попали не по адресу!

И тут пришел приказ примкнуть штыки. Тюльпан, ГужонТолстяк, да и другие удивленно переглянулись.

- Не собираемся же мы штыками колоть детей и стариков! - возмутился Гужон.

В ответ раздался вопль, перепугавший всю колонну и заставивший оцепенеть жителей деревни. Это взревел полковник:

- Вперед! В атаку! Стрелять только по моему приказу!

И солдаты словно черти выскочили из леса - как черти у которых с головой не все в порядке - в тот самый миг, когда толпа крестьян, перепуганных ревом полковника де Рампоно, выбежала из своих домов. Произошло всеобщее смятение, испуганные женщины падали на колени, мужчины поднимали руки, где-то расплакался ребенок, - и славные вояки полковника де Рампоно притормозили, с бега перешли на шаг и наконец остановились, спрашивая себя, какого черта они здесь делают и кого атакуют - не этих же молящихся женщин и все ревевшего младенца... Но тут сквозь двойной строй своих солдат промчался со шпагой в руке полковник, не переставая орать:

- Всем выйти из домов! Паскуалини, я знаю, что ты здесь! При малейшей попытке сопротивления я дам команду открыть огонь! И на твоей совести будет смерть этих людей!

- Фу, - перевел дух Фанфан, сохранивший присутствие духа. - Слава Богу, обошлось - я уже начал бояться, что он скомандует стрелять!

- Кто здесь говорит по-французски? - крикнул полковник.

- Я, - старик с корзиной выступил вперед.

- Ты должен был бы знать, что все оружие запрещено! - рявкнул на него Рампоно, вырывая топорик.

- А что, дрова мне отгрызать зубами? - спросил старик таким тоном, что среди слышавших это солдат послышались смешки. Рампоно, испепелив старика взглядом, спросил:

- Где он прячется?

- Кто, мсье?

- Паскуалини, ваш главарь! Вождь повстанцев!

- А почему он должен быть здесь?

- Потому что мне так доложили!

- Это ошибка, мсье, здесь... да мы здесь и не знаем, как он выглядит!

- Еще посмотрим!

Два отряда прочесали все дома. Испуганные крестьяне слышали, как трещат двери, которые солдаты вышибали прикладами, как бьется на полу посуда, и только молча прижимались друг к другу. Обыск продолжался полчаса. Результат: никого и ничего! Никакого Паскуалини. А сильный отряд вооруженных до зубов повстанцев свелся к полдюжине взрослых - калек и полукалек, у которых вообще не было оружия.

Полковник был глубоко разочарован. Разочарован провалом своего роскошного маневра, которым он так гордился, и своей атаки, которую ожидало такое жалкое фиаско! Разочарован потому, что мечтал, как возьмет Паскуалини живьем, и как доставит его в Аяччо, сопровождаемый ликующим полком, и как понравится это его начальникам - как когда-то в Риме, где победитель вел за своей колесницей вождей разбитых вражеских армий!

Рампоно стиснул зубы, и, проклиная в душе идиотов из главного штаба, чья ложная информация выставила его на посмешище, приказал солдатам составить ружья в козлы.

- Вольно!

И вот солдаты отправились в лес за ранцами, потом расселись в кружок возле своих ружей, жуя свой засохший или заплесневевший паек и запивая его кислым вином. Крестьяне скрылись в домах. Отряд, который должен был отрезать путь отступающим повстанцам, был отозван наверх, в деревню. Полковник в одиночестве заперся в доме, хозяев которого выгнал куда глаза глядят: по несомненным признакам почувствовал, от такой неудачи его опять проймет жестокий понос.

Тюльпан, опершись на ранец, лежал между Гужоном-Толстяком и Альбертом Драйном, которые спали. Сам же Тюльпан разглядывал тонкую струйку дыма, поднимавшуюся из трубы одного дома - дома старика, говорившего по-французски. Черный дым поднимался из трубы прямо вверх, в голубое небо, словно стоял неподвижно. И Тюльпан, не выдержав, наконец уснул.

В полдень колонна построилась. Полковник решил дойти до Витербо. Деревушка Витербо была видна из Монербо, она словно висела на скале, вздымавшейся над долиной, куда им предстояло спуститься.

Никто не вышел из домов в Монербо, чтоб посмотреть, как французы уходят, - кроме старика с топориком. Фанфан, проходя мимо, улучил момент, когда никого не было поблизости, и в полголоса сказал:

- Когда я обыскивал ваш дом, нашел пистолет. Я его забрал. Если ещё когда надумаете держать дома заряженное оружие, прячьте его получше!

Метров через сто Фанфан обернулся, чтобы в последний раз взглянуть на Монербо. Все словно вымерло. Нигде ни признака жизни, исчез даже дым из трубы в доме старика. Правда, позднее, когда колонна подошла к мосту, Фанфан увидел, как тонкий, но хорошо заметный столб черного дыма поднялся опять.

* * *

Мост в долине был перекинут через довольно быструю речку, чье звонкое журчание звучало музыкой в ушах солдат. Деревянный мост метров тридцати длиной явно остался со времен генуэзцев. Перил там не было.