Я читал книжонку, об которой Вы мне писали, как раз незадолго до Вашего уведомления и, признаюсь, был взбешен ужасно. Наглее ничего представить нельзя. Конечно, наплевать, я так было и хотел сначала; но меня смущает и то, что если я не протестую, то тем самым как бы дам мое оправдание подлой книжонке. Но где протестовать? В Nord? Но я по-французски не умею хорошо написать и, кроме того, желал бы поступить с тактом. Думаю перебраться во Флоренцию и посоветоваться в русском консульстве, спросить наставления, как поступить. Конечно, перебираюсь во Флоренцию не для одного этого. Вы мне предлагаете съездить в Венецию (которую хвалят зимою в санитарном отношении во всех гидах и все доктора). Я ужасно бы рад, хотя бы собственно для того, чтоб развлечь Анну Григорьевну, и не знаю, может быть, и сделаем, ибо действительно переезд не долгий; (3) но, во-первых, времени очень уж мало, во-вторых, - это будет стоить нам обоим, если даже ехать в третьем классе и жить хоть три дня, 100 франков не менее, а для нас теперь ужас что значит сто франков, хотя, н<а>пример, нам не редкость получить 1000 франков от Каткова. Но получишь и тотчас же отделить надо на жизнь на месяц или полтора, потом заплатить долги, которые всегда накопятся, переезд, одежда. А так как будущее очень не обеспечено, то надо сильно поджать ноги. А прежде всего кончить роман и работать день и ночь; ибо иначе ничего не будет.
С Ламанским желалось бы увидеться очень. (4) Книгу Самарина рад бы прочесть ужасно, тем более что обо всем этом сам всегда думаю, но где я ее достану? Здесь ужас что такое. Даже в Женеве, где есть русские книги, лежат на прилавках (5) только "Что делать" и разная дрянь наших эмигрантов. Если и есть (6) еще русские книги, - какой-нибудь томик Гоголя, Пушкина, - то случайно. В продаже русских книг нигде ни порядку, ни толку, ни мысли. И редко где даже и продают. Здесь, в Италии, ничего нет. Желал бы достать Самарина, да негде.
Мучаюсь и беспокоюсь тоже об родных. Паше я (7) не мог ничего прислать всё лето, но и он уж хорош. Но я на него не сержусь; не за что ему любить меня особенно, а к ошибкам его по службе я не могу быть строг. Бедный, неразвитый мальчик, один и без помощи, - как не наделать ошибок, но боюсь худшего и ужасно бы желал поскорей помочь ему. Эмилия Федоровна, в ноябре месяце, тоже должна съехать с моей квартиры у Алонкина, потому что я не могу платить за квартиру. Всё это меня беспокоит и все-таки прежде всего надо кончить работу!
А уж про мой долг Вам, друг мой, Вам, - мне стыдно и подумать! Мучает он меня ужасно и именно тем, что Вы поступили со мной как родной брат, да еще не всякий поступит. У Вас же у самих семья. Но получаю же ведь я деньги! И потому - отдам. Придет и для меня рассвет, а главное, хотелось бы мне в Россию. В России я бы обернулся лучше. И подумать еще, что Соня наверно была бы жива, если б мы были в России!
Анна Григорьевна Вас любит и об Вас думает и говорит с радостию. Передайте мой и ее поклон усердный (она уже три раза спрашивала сегодня, пишу ли я от нее поклон) - Вашей супруге, и Вашим родителям. А от меня тоже и всем меня помнящим. Мне жаль Ковалевского, - добрый и полезнейший был человек, - так полезен, что, может быть, только по смерти его это совершенно почувствуется.
Ваш весь Ф. Достоевский.
Ради бога, пишите ко мне. Адресс во всяком случае:
Italie, Milan, а M r Dostoiewsky, poste restante.
(1) в подлиннике описка
(2) далее было начато: хотите
(3) было: не долог
(4) было: ужасно
(5) вместо: лежат на прилавках - было: продают только
(6) далее было: остальные
(7) далее было: сам
356. Э. Ф. ДОСТОЕВСКОЙ
28 октября (9 ноября) 1868. Милан
Милан 9 ноябр<я>/28 октяб<ря>/68.
Любезнейшая и многоуважаемая сестра, Эмилия Федоровна,
Простите, что не сейчас отвечаю на доброе и приветливое письмо Ваше, Эмилия Федоровна. Но я до того был занят работой, что не мог оторваться, как ни странно это Вам покажется. Я и не Вам одной, а всем ничего уже не пишу в рабочее время, ы даже откладываю отвечать на самые важные и касающиеся до моих интересов деловые письма, чем и врежу себе лично, как и случи лось со мной недавно. Мне очень жаль, что Вы не можете более пользоваться квартирой у Алонкина, но спешу Вас еще раз уведомить, что всё это случилось против моего желания. Но так как я, в полтора года, ни гроша не заплатил Алонкину, то он сам рассердился и уведомил меня, что не может более оставлять за мной квартиру. Я просил лично Марью Григорьевну поговорить с ним и склонить его потерпеть на мне, рассчитывая, что он согласится подождать до Нового года. Когда же получил от Вас уведомление, что Алонкин просит вексель, то и просил Вас в последнем письме сходить к нему и спросить только совета: как послать вексель из-за границы? Он торговый человек и лучше меня это знает. Мне очень жаль, что Вы у него не были: во-первых, мне самому хочется удовлетворить его требованию насчет векселя, а во-вторых, видя мою готовность дать вексель, он, может быть, и сам согласился бы, без Вашей просьбы даже, оставить квартиру за мною, так что, может быть, Вы бы могли прожить на квартире долее. Я так рассчитывал потому, что я жил с ним и расстался с ним в весьма хороших отношениях. Марье же Григорьевне я ничего не поручал собственно насчет векселя.
Вы выписываете слова из прошлогоднего письма моего и спрашиваете их объяснения. Трудно мне сказать теперь, не имея всего письма перед глазами, всю мою тогдашнюю мысль; но, наверно, я подразумевал (1) помощь от правительства.
Просьба Ваша, жены издателя и редактора весьма значительного журнала, по моему полному убеждению, не может остаться безо всякого внимания, особенно если Вы докажете, что Вы не имеете ни малейших средств к существованию. Но действовать, подавая эту (2) просьбу, можно двумя путями, то есть подавая министру или обратясь лично (3) с просьбою еще выше. К сожалению, я не могу Вам разъяснить всю мою мысль, будучи так далеко от Вас. В этом отношении я имею свои особенные соображения и полное убеждение в милость государя. Но зато вполне убежден, что если Вы начнете просить теперь, то можете как-нибудь ошибиться и повредить своему делу. Я очень, очень бы хотел быть теперь при Вас, но не могу еще возвратиться при расстроенных моих обстоятельствах. Всё зависит от денег и от расчетов на будущее. Для этого мне, во-первых, надо кончить роман в "Русский вестник", с которым я опоздал чрезвычайно, и кончив, уплатить долг "Русскому вестнику". Вот причина, почему я не могу обратиться в "Русский вестник", как делал прежде, с просьбою о значительной сумме разом: надо прежде заработать долг. Если кончу чуть-чуть успешно работу, то, может быть, найду издателя на второе издание, здесь или в Москве - а следственно, и еще деньги, значительные, говоря относительно. Наконец, есть у меня и другие расчеты. Но прежде всего и главное надо кончить работу. Имея некоторые деньги, я, во-первых, удовлетворю горячему желанию помочь Вам и Паше, а во-вторых, войду отсюда в соглашение с кредиторами, выплатив им часть долга наличными, а на остальное выпросив годичный срок. Если же я прямо приеду, не войдя в соглашение, то кредиторы меня посадят в тюрьму, не понимая того, что я, в тюрьме, при здоровье моем, не могу работать, а стало быть, не смогу им и выплатить, тогда как, имея срок (4) и шанс, смогу, при счастье разумеется, получить за работу такие же огромные деньги, как за роман мой "Преступление и наказание". Вот Вам откровенно всё мое положение. Но не советую Вам показывать это письмо другим; я не хочу, чтобы дошло до кого-нибудь из кредиторов раньше, чем следует, что я хочу войти с ними в соглашение. Это повредит мне, а стало быть, и Вам. Если я теперь некоторое время не в состоянии Вам помочь, то верьте, что при первых средствах я Ваш верный и искренний слуга и брат, пока живу, помня брата Мишу. О Паше я измучился думая. Но так сошлись обстоятельства, что никак не могу, до времени, попросить у "Русского вестника" хоть что-нибудь свыше получаемого мною содержания. Впрочем, повторяю, хотя и не знаю наверно сроку, попрошу при первом случае рублей полтораста (по 75 рублей Вам и Паше), а если можно, и побольше. Постараюсь это сделать возможно скорее. В Вевее до того дурен климат (для моей болезни), что я переехал в Милан. Климат удивительно здесь хорош, но жизнь и дорога и неудобна (5)