– Ты, дед, такую, поди, в жизни не видал! – хвастливо задрал нос лопоухий.
– Такую, может, и не видал… – пробормотал Голуб. – А что за книга-то такая знаменитая?
– «Приключения Лукоморских витязей»! – тоненьким, но гордым голоском отвечала девочка с короткими косичками. – С цветными гравюрами!
– Надо же, – уважительно покачал головой старик. – Слыхать про такую – слыхал, а читать не доводилось. Толпа малышни благоговейно притихла.
– Так ты… правда… читать умеешь? – недоверчиво прищурился на него Снегирча.
– Умею, – со скромным достоинством подтвердил дед. – А хотите, я вам почитаю?
– ХОТИМ!!! – взорвалась спальня фонтаном восторженных воплей и подушек.
И когда взволнованные воспитатели во главе с дядькой Дяйтелом через пару минут прибежали во всеоружии разнимать предполагаемую потасовку, пока она не переросла в смертоубийство, то к величайшему своему изумлению застали они гробовую тишину, прорезаемую только негромким надтреснутым завораживающим тенорком деда Голуба:
– …"Да не за то мое сердце болит, краса-девица Милорада Станиславовна, что отринула ты меня неглядючи, а за то оно страдает-плачется, что считаешь ты меня головорезом бесчувственным, а у меня ведь душа нежная, натура ласковая. Я за всю свою жизнь пичуги малой не напугал, мухи не обидел», – говорил королевич Елисей, с укоризной покачивая головой. Голова принадлежала давешнему синемордому урюпнику…»
Когда через три часа голосу деда Голуба уже не мог помочь даже заботливо вскипяченный и заваренный Мыськой травяной чай, бестселлер века был аккуратно закрыт, застегнут, завернут в простыню Кыся и с почестями уложен на подоконник.
А старик, наконец-то, дошел до своей кровати, сопровождаемый восторженной ребятней.
Стелить постель ему не пришлось – за него всё старательно, хоть и косо, сделали его почитатели.
– Ложись, ложись, деда, – стащила с его ног опорки Воронья.
– Спи, отдыхай, – дал тумака его подушке, чтоб стала попышнее, Векша.
– Завтра дальше почитаем? – просительно заглянул ему в глаза Грачик, заботливо натягивая на тощую старикову грудь не менее тощее и старое одеяло.
– Дед Голуб, извини меня за обзывание… пожалуйста… – протиснулся вперед лопоухий.
– И меня…
– И меня…
– Да я и позабыл уже, – натужным шепотом ответил дед и ласково потрепал раскаявшихся грешников по чернобрысым головенкам.
– А ты ведь и вправду не… ну, этот… – замялся Снегирча. – Который тот…
– Не сумасшедший? – помог засмущавшемуся мальчишке дед.
– Ну, да! – обрадовано закивал тот.
– Не больше, чем остальные, – усмехнулся Голуб. – Сам я в семье архивариуса родился в нашем Постоле шестьдесят семь годков назад. Когда мне было шесть лет, мы переехали в Чурское княжество – отца тогдашний князь заприметил и переменил. У меня же к архивному делу душа не лежала. В учениках побывал у переписчика книг, у библиотекаря, у игрушечника кукол из дерева резал… Восемнадцать исполнилось – вернулся в Постол, у костореза в обучении успел побыть, потом у гончара посуду расписывал. Через год, когда видно было, что не нужно никому больше ни фигурок резных, ни посуды расписной, сбежал я из государства нашего, да увязался за бродячим театром. По Белому Свету попутешествовал – и в Забугорье бывал, и в Лукоморье, один раз аж до самого Шатт-аль-Шейха доходили. Тогда и грамоте выучился. А потом чую – стар стал, скитания радовать перестали. Думаю, с дуру, дай напоследок на родине побываю. Забыл, каков он – царь Костей. Мыслил, столько ремесел знаю – хоть какую работу в Постоле найду… Ан, вышло, что родному городу окромя сумасшедших никого не надо было. Выходит, толку от меня теперь людям – на ломаный грош…
– Дед Голуб?.. – выскользнул вперед Кысь, и по его торжественно-сосредоточенной физиономии сразу стало ясно, что ему на ум пришла, чтобы поселиться, какая-то великая идея. – А, дед Голуб?
– Что, витязь? – рассеянно оторвался старичок от невеселых размышлений.
– А… дед Голуб… Если я себя хорошо вести буду… и слушаться тебя… и слушать… и я тебе могу мясо из супа каждый день отдавать!.. И суп! И… и хлеб тоже… только не весь… Если так… то ты читать меня научишь?
– И меня! И меня! И нас тоже!!! – снова взорвалась спальня на разные голоса, словно птичья колония при виде кошки.
– Ой, раскричались, распищались, разверещались воробьята!.. Ой, сейчас оглохну!.. – шутливо закрыл уши ладошками и замотал головой старик. – Тс-с-с-с!!! Тихо, тихо, тихо! Хватит шуметь, огольцы! Ночь на дворе! Всем спать пора! А вот завтра, если не передумаете…
– Нет!..
– Вот завтра и начнем. И читать, и писать, и про страны разные, и счету, и рисовать научу, и фигурки из глины лепить, и игрушки деревянные делать. А ежели ты мне мясо, суп и хлеб отдавать будешь, витязь Постольский королевич Кысь, то тебе никакое учение в голову не полезет, это уж ты старику поверь. Так что, извини, но придется тебе свой обед лично съедать, на меня не рассчитывать.
– УРА-А-А-А!!! КАЧАЙ ДЕДА ГОЛУБА!!!
Так у старика появилась морская болезнь, шишка на затылке и с десяток синяков по всей анатомии, а в детском крыле – школа.
Малахай спал и видел лето, жару, малину и мед.
Причем всего этого было много и сразу – он сидел на зеленой опушке под припекающим полуденным солнышком, и в предвкушении пира облизывался на толстую дуплистую сосну – квартиру нескольких поколений лесных пчел – обрушившуюся от старости в роскошный малинник и развалившуюся от удара.
Поначалу пчелы, конечно, расстраивались и с неприязнью встречали все его попытки помочь им переместить запасы меда в какое-нибудь безопасное и надежное место, но потом, осознав всю бесперспективность такого подхода, улетели искать новое жилище и оставили своего добровольного помощника караулить семейное добро.
И только захмелевший от нежданного счастья медвежишка разинул рот на чужие соты, как кто-то невидимый и коварный плеснул ему под бок ледяной водой.
Конечно, перед лицом ожидающего его восхитительного пиршества на такой пустяк можно было бы и не обращать внимания – путь их балуется – но уж очень внезапное и обидное было нападение, и уж слишком студеная была вода… И он проснулся.
Откуда-то справа ему под левый бок задувала тягучая струя холодного воздуха. Малахай недовольно заворчал, забормотал неразборчивые медвежьи ругательства, неуклюже перевернулся на другой бок и снова закрыл глаза, вызывая в памяти мед, малину и лето…
Но нахальный и пронырливый сквозняк в полном соответствии со своим названием сквозил теперь что было сил ему в бок правый, который, оказывается, способен мерзнуть не хуже и не меньше бока левого, что усыпляющего действия тоже отнюдь не оказывало.
Хорошо бы было, если бы сейчас этот противный ветер исчез, а сверху его накрыли чем-нибудь толстым, теплым и сонным, вроде овчинного полушубка или лапы медведицы… И еще неплохо было бы, если бы кто-нибудь сейчас полизал его в нос, или почесал за ухом… Или…
Где-то далеко, на другом этаже, гулко затопали по каменному полу человеческие ноги с подкованными копытами. Вслед на ними – еще одни. На улице ночь, а они там разбегались. Вот и поспишь тут… Ну что за люди!..
Медвежонок неохотно открыл глаза и вдруг понял, чего же ему на самом деле больше всего в жизни сейчас хотелось. Ему хотелось меда и малины.
Но за неимением таковых сошли бы и кости с кашей и картофельными очистками – ими его кормила рыжая, как летнее солнышко, человеческая девушка, которая жила с ним в этой холодной неуютной угловатой берлоге. И которая теперь непонятно куда подевалась вместе с кашей.
Малахай проскулил несколько раз, и так жалобно, что если бы Находка была здесь, то она немедленно осчастливила бы заголодавшего мишука своей порцией ужина или хотя бы почесыванием за ухом. Но ни еды, ни ласки не последовало, и мишка разочаровано замолчал и загрустил.
Передняя лапа уже не болела, но толку-то… Вот если бы лапы его слушались как раньше… Если бы он мог ходить… Если бы он мог хотя бы перевернуться с боку на бок… Уж он тогда не стал бы дожидаться милости от природы! Он встал бы и… И тут медвежонка как катапультой подбросило. Он же только что переворачивался! А это значит…