815. В. Ф. ПУЦЫКОВИЧУ

23 августа (4 сентября) 1879. Эмс

Эмс. 23 авг. - 4 сентября/79.

Многоуважаемый Виктор Феофилович,

Вы спрашиваете с меня уже совсем невозможного. Я с своей работой запоздал здесь так, как и не рассчитывал. К 12-му нашего сентября должен буду отослать (уже из Руссы) в "Р<усский> вестник" всё на сентябрьскую книжку, а у меня и половины не сделано. Я сам теперь сижу и спешу, потому что скоро отсюда выеду и пресеку работу, стало быть, дней на 6. Приеду в Руссу и вместо отдыху сейчас надо садиться. Это не по моим силам и не по моему здоровью. Я пишу туго. А Вы хотите, чтоб я бросил всё и сел за статью в "Гражданин"! Помилуйте. Я к тому же стал теперь писать туго, медленно, мне три строки написать мучение. Нет, не ко времени просьба Ваша, не смогу, ни за что не могу.

Адресс Засецкой: Варшава, Пенкная улица, дом Крузе, № 2. Но написать ей и просить в сотый раз опять-таки не могу, духовно не могу, совесть не позволяет. Она, весной, горько упрекнула меня однажды, что я (будто бы, а я и забыл) способствовал, тому несколько лет назад, своим добрым об Вас отзывом, что она Вам доверилась. Я действительно помню, что она об Вас (несколько лет тому) спрашивала меня письмом. Она упрекнула меня горько, очень горько. Ее мучили большие деньги, которые она теряет. И вот я теперь буду опять просить ее насчет денег же. Если бы о другом чем, но о деньгах никогда и ни за что. Сообщаю Вам ее адресс, но прошу (настоятельно) в письме Вашем к ней обо мне не упоминать даже косвенно, вроде того: "что Ф<едор> М<ихайлович> нарочно сообщил мне Ваш адресс, или: "был так добр, что сообщил Вам адресс и проч.". Особенно прошу Вас об этом. А лучше всего, если б и сами Вы не писали, Виктор Феофилович, ведь это невозможно же наконец! Да и, кроме того, Вы какой-то малодушный, извините меня: ну как можно в такое короткое время после выпуска ждать подписчиков? Они придут (если придут) не раньше как чрез месяц или чрез полтора после выпуска. Так всегда у нас. Да и время не подписное. На нынешний год Вы во всяком случае не могли бы ждать значительной подписки. А тут вдруг, читаю, что Вы разослали всего только 500 экз<емпляров>. Да что же Вы себя-то режете? Надо было все разослать. А средства непременно найти, уберечь от прежних, они были у Вас, Вы сами мне говорили, и этого-то Вы не сделали для собственного спасения! Кто ж виноват? А ну если не 500 выслано, а всего 50!

Статью в "Голосе" читал (Лярош, должно быть). Статья глупая, но всё, что сказано о подкуривании Бисмарку, - всё верно. И на меня произвело тоже неприятное впечатление. Если Вы еще хоть раз выдадите № с таким принижением перед Бисмарком, то все в России от Вас отступятся. Предрекаю Вам это. Подумают даже, что Вы в рептилии хотите поступить к нему. И хоть это будет неправда, но всё же я попаду впросак с моим письмом о неподкупности направления "Гражданина", уже напечатанном в 1-м "№. Кстати: и Вы не сумели в русских газетах (ну вот хоть в "Правит<ельственном> вестнике") напечатать подробное оглавление выданного 1-го Nомера? (1) И не стыдно это Вам? Нет, сами, значит, себя режете и хотите зарезать! Я убежден, что Вы не сумеете ответить "Голосу". И надо не в последней страничке, а в передовой. Шуму, грому надо. Нас должны встретить ругательствами. (NВ. Тут и о Бисмарке оправдаться.) Там есть две драгоценные фразы: ""Гражданин" нападает опять на все, что у нас есть прекрасного и благородного". А Вы только и писали, что о нигилистах и отцах их, значит, по "Голосу", нигилятина благородна!

Есть еще у них Вам укор в правописании. А "Голос", который пишет вместо "немцев" - "Немцов", - не "Голосу", стало быть, превозноситься правописанием. Одним словом, можно бы лихо ответить, а у Вас выйдет сухо и недостаточно.

Ну а 40-то марок мне не отдадите? Виктор Феофилович, да что ж Вы со мной сделали! Если б Вы знали, как я нуждаюсь, мне ведь, пожалуй, и не хватит, а Вы так клялись, такое честное слово давали! Но авось к моему приезду прибудут подписчики. Ради Христа, не забудьте обо мне и приготовьте. Буду в Берлине, я думаю, нашего 30-го августа.

До свидания. Ваш Ф. Достоевский.

(1) так в подлиннике

816. А. Г. ДОСТОЕВСКОЙ

24 августа (5 сентября) 1879. Эмс

Эмс. 24 августа - 3 (1) сентября/79.

Милая Аня, сейчас получил твое письмо, писанное карандашом, из Рязани от 18-го августа, и опять повержен в беспокойство и сомнения. Опять тайны, опять вечные секреты. Не можешь ты никак удостоить меня полной откровенности. Списываешься и соглашаешься с червонными валетами, а от мужа всё еще тайны и секреты. И к чему эта таинственность, если уж решилась исполнить задуманное? Неужели ты рассудить не можешь, что, видя тайну, не могу же я не быть расстроен, вечно предугадывая, сомневаясь и разгадывая здесь, за 2500 верст: что бы это было такое? Слушай: первоначально ты извещаешь меня, что едешь в имение (для чего? никто не может понять, а ты, может быть, менее всех) на три дня, и вот теперь извещаешь наскоро карандашом, уже от 18-го числа, что "теперь я тебе долго не напишу дней шесть" (уезжая то есть в деревню из Рязани), и тут же прибавляешь, что напишешь мне из Рязани. Ясно, стало быть, что все эти 6 дней (а может, и больше, ибо число 6, как первоначальное три дня, очевидно, выставлено для моего успокоения, так что 6 значит minimum, a может, и 10, и 12, и две недели) что все эти 6 дней ты намерена жить в деревне. Но для чего же 6 дней жить в деревне, где есть нечего, в курной избе с детьми и с червонными валетами, к чему понадобилось столько дней - всё это загадка, которую я, очевидно, не в состоянии разрешить и которую ты, очевидно, всё еще не хочешь мне открыть, не считаешь благонадежным и благоразумным открыть такому неблагонадежному человеку, как я, и лучше решаешься меня повергнуть в смертельное беспокойство (не могу же я в самом деле не беспокоиться), чем удостоить меня полною откровенностью. Я здесь теперь ломаю голову и придумать не могу: для чего понадобилась целая неделя сроку житья в деревне? Межеваться вы что ли собираетесь, но ведь этого нельзя без полного всеобщего согласия, а остальные Достоевские могут не согласиться. Что же вы там будете делать? На простой осмотр достаточно бы и двух дней. Значит, что-то твердо положено сделать и условлено заранее с червонными валетами, но только этого не могу и не должен знать. 6 дней, но тут непременно твердая и определенная цель, когда такой срок ясно предназначен вперед. Ну, а по прошествии этих 6 дней - что тогда будет? Что-нибудь в Рязани, какие-нибудь акты, купчие совершатся, или черт знает что еще - так отчего бы от меня-то так таить? Пустое, дескать: побеспокоится и перестанет. Из Рязани хочешь писать мне после 6 дней в деревне, но это уже будет 24-го числа minimum, а ведь я писал тебе сколько раз, что выезжаю 29-го, стало быть, последнее письмо твое ко мне должно быть написано 23-го, чтоб дошло. Стало быть, ты читаешь мои письма наскоро и не дочитываешь даже, может быть. - Ездишь в третьем классе с малыми детьми. У червонных валетов такие души и такие понятия, что твой вид приниженности и бедности (в 3-м классе) должен в них возбудить презрение к тебе. Останавливаешься с этими забубенными в одних и тех же трактирах, а в деревне, пожалуй, в тех же избах; тут тысячи непочтительных фамильярностей можешь увидеть от них. Шеры, Ставровские - всё это одного корня народ, мошенники, надувалы и валеты. И уж ежели ты сама написала, что там нечего есть (это на 6-то дней), то воображаю, какой комфорт и чему могут подвергнуться дети. Не сердись, ради бога, но ведь я же не дерево в самом деле, не могу же я не беспокоиться. Охота даже пропадает писать, ибо, очевидно, и это письмо пойдет в Рязань из Руссы (если на такой долгий срок, то конечно мои письма надо было пересылать тебе из Руссы), но ведь всякому сроку конец, и, очевидно, одно или два письма должны расстреться, так что не знаю, дойдет ли это и в чьи попадет еще руки? К моему-то приезду будешь или нет в Руссе? До отъезда моего отсюда я уж и не рассчитываю теперь что-нибудь от тебя получить. - На всякий случай поздравляю тебя с днем твоего рождения, 30 августа. Напишу еще несколько строк в понедельник, и это уже будет последнее мое письмо отсюда. О себе писать нечего. Поблагодари Лилечку за ее милую приписку. Деток целую и благословляю и очень за них беспокоюсь, душа не на месте. Целую тебя тоже. Не сердись, повторяю: не деревянный же я.