— Напали, понимаешь, хулиганы. Не знал я, что у вас в Париже ночью так шумно. Их было двое… часы хотели снять, бумажник тоже самое. Не дался, и вот — порезали.

Бриджит кивала головой и растроганно думала: «Давай, старик, ври дальше. Ты будешь притворяться, я буду притворяться — и все будут рады. Давай, давай».

— Надоело мне все это, устал. Деньги у меня еще есть… давай поедем к морю на недельку-другую. Очень уж хочется. А?

— Давай, давай.

— Что?

Бриджит прижала голову этого советского, которого любила, к груди. Она была уверена, что спасет его. «Не дам его».

Она трагически выгнула руки, пробежала пальцами по тяжелому лицу, наклонилась, чтобы скрыть его от мира:

— Конечно. Тебе надо отдохнуть. У нас дачка есть в Вандее, на самом берегу океана. Ты машину водишь?

— Еще во дворце пионеров научили, в армии доучили. Но прав у меня нет.

— Не беспокойся, это я так спросила. Сама буду вести. А в Вандее ты был? Там, знаешь, красиво. Он грустно усмехнулся:

— Нет, не был, но знаю: шуаны, Фротте, Кадудаль, битва при Шоле. Ну и синий террор, маленький, милый, убивавший людей, а не рынок, не товарно-денежные отношения. Понимаешь?

Бриджит не понимала и, в общем, думала, что сам Святослав не понимает того, что говорит.

Он махнул рукой:

— Ладно. Все это ерунда. Спасибо тебе. Когда едем?

— Завтра. А теперь спи.

Он рухнул в сон. Бриджит смотрела на него, бледного от потери крови, и жалела, и боялась его. Но сильнее всего была нежность к этому странному человеку. Ей все казалось, что она любит, не может не любить.

Автострада не произвела на Мальцева сильного впечатления — Бриджит отметила это сразу. Он даже с неудовольствием что-то бурчал по-русски.

— Чего ты?

— Никакого вида. Могли и об эстетике подумать! А еще французы. А в общем, едем быстро. Бриджит рассмеялась:

— Это потому, что будний день. В выходные и автострады полны.

— Вот-вот, проклятый капитализм.

В голосе была ирония, и ей захотелось его уколоть. Бриджит прибегла к его же не так давно высказанной мысли:

— Ты мечтаешь о том, что для нас естественно. Мы родились свободными, поэтому для нас настоящая свобода там, где-то впереди.

Бриджит наслаждалась его замешательством. Он взглянул на нее с восхищением, и ей стало еще сладостней. В ладонях, лежащих на руле, защекотало — хотелось обнять хмурого Мальцева. Он неуклюже сидел, оберегая ребра, глядел на асфальт, шевелил рукой на перевязи, бубнил свое, раздувал щеки. Он был похож на упавшего с дерева мальчишку.

После Тура начиналась обычная дорога. Расплачиваясь за проезд по автостраде, Бриджит машинально прокляла ее:

— Вот сволочи, с каждым годом все дороже. Жрут, жрут и никак не насытятся.

— А ты чего недовольна? Ты же дочь сенатора. Что, денег у тебя нет, что ли? Бриджит искренне не поняла:

— Причем тут это? Если деньги есть, значит можно не замечать дороговизны? Тогда бы и денег не было. Пришел бы к нам твой любимый коллективизм. Ладно, ладно, я пошутила… не сердись, но ты иногда задаешь такие вопросы…

— Ты что, жадная, что ли?

Бриджит не выдержала, расхохоталась так, что машина стала писать зигзаги на гладкой дороге:

— Ты вправду мальчишка! Ну разве можно такие вопросы задавать. Ой, уморил. «Он как из другого мира: то старик, то дитя».

Мальцев с неудовольствием сказал:

— Развеселилась. Ты что, разбиться хочешь?

— Ты же не боишься. «Он и в самом деле не боится».

Дача была в двух километрах от океана и высилась среди других домов. Старик Булон любил холодную воду Атлантики и, в отличие от своих знакомых, не стремился к Лазурному берегу. Он странен, этот папаша, — заключила Бриджит, — из-за него ведь она познакомилась со Святославом… который без оживления оглядел двухэтажное здание и протянул:

— Н-нда, богато живете.

В его голосе послышалась издевка. И тут ничего не выходило! Обычно иностранцы из бедных стран восхищались, завидовали, из вежливости хвалили… ощупывали добро глазами, руками, ногами…

Мальцев прошелся по дому, нашел кухню, вернулся в гостиную с суховатым ломтем хлеба, стал жевать. Поймав ее взгляд, улыбнулся и пробормотал что-то по-латыни. Бриджит захотелось обнять его и оттолкнуть, понять его и ничего не понимать. И она отказывалась признаться себе, что мечтает видеть Святослава французом.

Ночью она пыталась вдавить в себя Святославово тело — глаза перестали видеть, ум понял, что не нужен. Когда опомнилась, плечо Мальцева кровоточило. Это была для Бриджит кровь, которую она с опаской искала и не нашла в их первую ночь.

— Прости. Не знаю, как это… не знаю.

— Ничего. Было не больно.

То, что она из его плеча взяла свою кровь, Бриджит не удивило. Тайна не нуждалась в пояснении, только в любви. Но что Святослав был одновременно чужим и самым близким, толкало ее к частому отчаянию.

«Господи, — подумала она, — что я Тебе сделала. Ведь он только ответил, спокойно, даже равнодушно и оставил меня в тишине. А мне так тяжело».

Ощутив соль в глазах, Бриджит сообразила, что нужно заплакать.

Слезы меняют время и чувство в человеке. Счастливый, плача о горе другого, непременно уйдет в собственное прошлое и начнет точить слезы о себе.

Бриджит же была только и всего что грустна в любви. Потому-то, плача над собой, скоро решила использовать оставшиеся слезы. Она всхлипнула, застонала. Он не шевельнулся. Утомившись плачем, Бриджит легла на Святослава, заглянула и раздраженно убедилась, что он спит. Под тяжестью ее тела Мальцев лишь шевельнулся и захрапел.

А к ней сон не торопился. Храп Святослава становился с каждой минутой все несносней. Бриджит встала, постаралась легко, по-девичьи, подбежать к окну — вышло неуклюже да еще резанул слух скрип половицы.

Не была она подготовлена к жизни с таким человеком! Все, что он ни делал, ни говорил, давило на нее, как и его взгляд. Он — чужой.

Бриджит не замечала, что уже который день повторяла эти слова с тайным желанием убедиться, что они пусты, или хотя бы слабы. А они вот ложились с прежней отчетливостью и насыщали действительность.

Она быстро открыла окно и глотнула свежей духоты. Мягкий воздух пах вялой травой. Ничего не чирикало. Она прислушивалась к своему сердцу. Стук должен был быть тоскливым, бесприветным.

«Если мое сердце имело бы шею, оно бы крутнулось, оглянулось на тот миг, когда я вошла в мансарду Святослава. Только у сердца нет шеи, у него ничего нет, кроме счастья с этим, храпящим, как мужик, типом. Но если любовь — светлое прошлое и задыхающееся настоящее, то и сердце и вся эта история мне уже надоели. Хорошего понемножку. Завтра же уеду! А там видно будет».

Решив уехать, она уснула как пролетарий. Первое, что Бриджит увидела утром, было его лицо. Она прижалась к нему, и только за завтраком, увидев открытое окно, вспомнила и рассердилась на свою слабую волю.

— Мне нужно — я вот только ночью вспомнила — быть дома. Дел невпроворот. И с учебой, и отцу надо помочь. Хорошо так было, что позабыла обо всем. Ты уж прости.

Мальцев не моргнул, только взгляд его сделался еще более весомым, чем обычно. Бриджит, все еще колеблясь, подождала его слов.

Он сказал:

— Память, она по-всякому ошибается. Можно лаской, можно и молотком.

У Бриджит удивленно вырвалось:

— Я только что об этом подумала… ну почти. Он крепко сморщил лоб:

— Это иногда бывает. И это всегда о чем-то говорит.

— Да, может быть, — ответила она рассеянно.

Ее поразило, что Святослав отнесся равнодушно к неожиданному ее решению уехать. Бриджит заставила себя продолжить начатый разговор. Каждое слово было жалким, и сквозь лохмотья игры повсюду проглядывала ложь. Она была уверена, что Святослав уже насмехается над ее беспомощностью.

— Останься. Сколько хочешь. Пока выздоровеешь. Ты же еще болен. Деревенский воздух пойдет тебе на пользу. Запасов еды в этом бараке много. Я вернусь — уверена, что смогу, — через недельку. В доме есть велосипеды. Осмотришь окрестности…