В спальне было тихо. Заново обретший свободу Натан не потрудился закрыть дверь шкафа и задвинуть ящики нашего общего комода. Комод мы оставили из сентиментальных соображений, как память о тех безденежных днях, когда наличных не хватало и мебели было мало. Нас забавляло, что наше белье лежит вместе; это казалось символичным, и мы сохранили эту привычку.

Ящики были наполовину пустые. Подумав, что лучше начать неизбежный болезненный процесс как можно раньше, я переложила ночную рубашку на освободившуюся половину Натана. Движение потревожило мешочки с лавандой, которые я хранила по углам ящика, и высвободило пряный запах.

Но даже запахи меня задевали – слишком ароматные, навевающие столько воспоминаний, сладкие до тошноты. Так что я все бросила, спустилась вниз и позвонила Мэйв.

– Привет, – сказала я. – Хотела узнать, как у тебя дела.

– О, Роуз, – ответила она, будто пытаясь понять, кто я такая или даже вспомнить меня. – Как ты?

– Не очень. Просто не хотела терять связь. Узнать, как ты. Может, пообедать вместе. Я у тебя в долгу, хочу тебя угостить. Можем встретиться на нейтральной территории.

– Я сейчас очень занята, – торопливо проговорила подруга. – Таймон затягивает петлю. У нас нет ни минутки свободной. Думаю, тебе интересно узнать, как дела у Минти? – Что ж, мне действительно было интересно. – Еще рано говорить. – Мэйв была начеку. – Послушай, я бы с радостью с тобой пообедала… как-нибудь, но сейчас я так занята, что не могу строить планы. В единственный свободный день в ближайшем будущем я уже записалась к парикмахеру и не могу не пойти – надо закрасить седину. – Она коротко рассмеялась. – Не могу позволить, чтобы все видели мои седые волосы. Но, Роуз, не забывай меня.

Я надела старый серый макинтош, переживший многие годы карабканья по утесам в Корнуэлле, и решила прогуляться. Шел дождь; тонкая, пронизывающая морось забиралась за воротник и стекала по спине струйкой сырости.

Слегка задыхаясь, с урчащим животом, как частенько бывало в последнее время, я прогулялась по парку, то и дело останавливаясь от слабости, и нырнула в дверь церкви Святой Бенедикты.

Нефы были пусты, но недавно здесь закончилось венчанье или крестины: у купели и алтаря стояли вазы с белыми лилиями, и крошечные букетики украшали торец каждого ряда. Горела лишь одна свеча у статуи Мадонны, розовая краска которой блестела, словно грим стареющей актрисы.

Я не понимала, зачем я здесь, не понимала, что надеюсь найти.

Я взяла свечу, зажгла ее и поставила в кованый подсвечник.

Как я сумею это пережить? Может, я обманывалась, считая, что когда трудные времена наступят, я смогу справиться? Теперь, в этой ситуации, у меня не было ни требуемых сил, ни мужества. Как бы я ни пыталась храбриться, у меня ничего не выходило.

Свеча затрепетала, вспыхнула, но продолжала гореть.

Когда она оплавилась наполовину, я поднялась, смахнула капли с плаща и направилась к двери. Как обычно, на столике в беспорядке валялись книги песнопений и памфлеты. Вряд ли кто-то станет возражать, если я сложу их аккуратной стопочкой.

Глава 12

– Тебе это ни к чему, – провозгласила Ианта, когда я сообщила, что собираюсь учиться в Оксфорде. Она выпятила губы, глаза потемнели от недовольства, как часто случалось, когда я росла и становилась более независимой. Мама почуяла, что я рвусь к свободе. Оксфорд представлял собой более серьезную, осуществимую угрозу, чем мечты о путешествиях в джунглях и пустынях Патагонии. – Тебе нечего там делать, – повторила она. – К тому же, это не для девушек, что бы ни говорил тебе мистер Роллинсон. – Она задумалась. – Не стоит ему вбивать всякие мысли тебе в голову. Таких людей, как мы, туда не берут.

– Он специально со мной занимается. Считает, что я способная.

– Как же, так тебя там и ждут!

В ту минуту я ненавидела свою мать, которая, как всегда, мастерски поддела ножом мое неуверенное эго и разнесла его в прах. Но я выстояла.

– Увидишь, – ответила я.

Мне было восемнадцать, уже почти девятнадцать. В первый день семестра, в первый год обучения Ианта проводила меня на такси, и по ошибке мы оказались у церкви Христа, а не у колледжа Святой Хильды. У входа Ианта окинула взглядом анфиладу двориков и внушающее доверие здание и бросила на землю дешевый чемодан.

– Здесь попрощаемся, – сказала она. – Дальше пойдешь одна. Так будет лучше.

Целуя ее, я ощутила соленый вкус слез и легкий, едва уловимый аромат лавандовой туалетной воды. Ианта порывисто обняла меня. Потом оттолкнула.

– Иди, – проговорила она. – Радуйся своей новой жизни.

Что чувствовала мать, садясь в такси и уезжая на Пэнкхерст-Парейд, к своим билетам и расписаниям в турагентстве? Она оставила на мне груз своих опасений и неодобрения, но я часто вспоминаю эту опрятную, упрямую удаляющуюся фигурку в твидовом пальто. Наверное, ей казалось, что я сбросила ее, как орех – скорлупку. Что ее женская роль окончена. Или, может быть, Инта думала, что теперь может до конца отдаться своему несчастью и исследовать его глубины.

– Господи Иисусе. Я ее убил.

По словам Мазарин, именно так отреагировал Хэл Торн, когда месяцем позже сбил меня с велосипеда на улице, когда я ехала на велосипеде.

Еще она рассказала, что Хэл вел себя безупречно: бережно уложил меня, вызвал полицию, приказал Мазарин, которая ехала вместе с ним, записать имена всех свидетелей. Его действия были полны героизма, и он это понимал. Последние слова Мазарин произнесла с присущим ей легким оттенком иронии.

Водителем Хэл был паршивым, но все же не таким плохим, чтобы задавить меня насмерть. Я не видела, как его белый фургон подкрался сзади, не слышала скрипа тормозов, но меня до сих пор преследует воспоминание о том, как перед падением я выставила руки, чтобы защититься.

Было еще одно воспоминание… о том, как Хэл сидел рядом с каталкой и скручивал мои чулки в клубок, а низкое осеннее солнце светило сквозь окна и высвечивало нимб вокруг его головы. Память сообщила мне, что он положил чулки рядом с аккуратно сложенными страничками моего эссе по Донну[9] и велосипедными фарами, которые почти не пострадали.

Прошлое и настоящее беспомощно завертелись в моем сотрясенном мозгу, и мне представилось, будто я снова в Риме, в скверике на виа Элизабетта… Странный светловолосый парень, столь заботливо приводивший мои вещи в порядок, моему обманчивому видению казался столь же идеальным, что и каменный юноша, хранитель фонтана Барберини.

Должно быть, я шевельнулась, и мои ушибленные кости хрустнули. Я застонала, и он вздернул голову:

– Привет. – Парень наклонился и нежно взял мою руку, будто знал, как обращаться с людьми, которые испытывают боль. – Меня надо пристрелить. Это я виноват, и к сожалению, вашему велосипеду уже ничто не поможет. Да и вы чудом уцелели.

Я заметила, что у него американский акцент, и нахмурилась. Это было ошибкой, потому что хмуриться было больно. Я захныкала, и незнакомец поспешил меня утешить:

– На голове у вас порез, но слава богу, он скрыт под волосами, и полно ушибов. Но рентген показал, что переломов нет. – У него была умная, уверенная и загадочная улыбка. – Я не разрушил вашей красоты: этого я бы в жизни себе не простил.

Все еще находясь в полубессознательном состоянии, я больше беспокоилась о том, что чуть не умерла, чем о разрушении своей возможной красоты.

– Вы ангел? – Я хотела проверить, не обращается ли ко мне ангел, прежде чем отправить меня в преисподнюю.

– Если хотите, стану ангелом. Со временем.

Я следила за движением его губ, наклоном головы. Статуи из фонтана принесли с собой сияние тропического солнца, жалящий полярный холод, шорох травы саванн и безмолвие пустыни, – и одна из фигур сидела рядом и держала меня за руку. Тогда все и началось.

Хэл навещал меня в больнице каждый день, в течение недели. Он был стипендиатом Родса с американского Среднего Запада, изучал археологию и антропологию. В женскую палату госпиталя Энни Брюэр он приносил такие вещи, которые вовсе не вязались с капельницами и утками: одеяло из племени туарег, фотография обнаженной женщины работы Нодета – пухлой, с жемчужной кожей, похожей на откормленного зерном цыпленка, – все это было частью моего странного выздоровления.