Зал тем временем снова все громче и настойчивее ритмично скандировал:

На этот раз страусиха отказалась, героически настаивая на своем. Опасна ударилась в панику, ее опять охватило это глупое возбуждение. Кто-то крикнул: «Смерть несознательным!» и зал на это отозвался бурей одобрительных аплодисментов.

А потом – хорошенького понемногу! – исполненная достоинства Шарлотта подняла голову. Она тряхнула париком сложила на хвосте перья перевела дыхание. И затянула мелодию «Голубки».

Зрители в изумлении замолчали. Голос у птицы был пронзительный очень тонкий звучавший гораздо выше человеческого голоса, казалось просвечивается откуда-то сверху, из трещины в расколовшихся небесах, с мягким присвистом, как из прохудившейся трубы. Результат был непереносимый и в то же время чарующий. Страусиха пела, томно опустив ресницы и покачиваясь в такт мелодии.

Вдруг раздался громкий звон – это зазвенели у нее в животе проглоченные будильники. Шарлотта в отчаянии устремила взор вдаль. Она затрясла ногой так, как делают, чтобы вытряхнуть из штанины забравшуюся туда мышку. Но будильники все звонили и звонили. Из-за кулис вдруг материализовался очень длинный крюк, который утащил ее со сцены так быстро, что еще в течение нескольких секунд, как отблеск света в глазах, когда их закрываешь, ее полный слез взгляд продолжал мерцать в воздухе.

Через полминуты под звук несмолкающих аплодисментов улыбающаяся до ушей страусиха вновь вышла на сцену, чтобы поклониться. Она вытянула шею, посылая всем воздушные поцелуй с кончиков роскошных перьев.

– Я – психоаналитик, – повторяла Шарлотта снова и снова со слезами благодарности, капавшими с накладных ресниц.

Выступление кончилось тем, что она на лету подхватила клювом брошенный ей каким-то молодым человеком букет крапивы, а потом, лихо откинув парик назад, удалилась, чтоб не сглазили, со сцены держа в клюве букет. Тут же выскочил карлик с зажатым прищепкой носом и быстро подтер кляксы, которые она от избытка чувств оставила после себя на сцене.

Ксавье Мортанс наклонился, чтобы поднять с пола упавшую кружку, и один из посетителей тут же воспользовался этим и дал ему пинка под зад.

– Это не очень мило с вашей стороны, – пожурил его Ксавье к всеобщей радости всех, присутствующих, потому что для посетителей «Мажестика» не было большего удовольствия, чем слушать, как Ксавье пытается научить их хорошим манерам.

Таких посетителей здесь называли «мажестиканцы». Раньше в этом здании располагался какой-то склад, где могли поместиться две-три сотни людей. Ксавье много раз хотел подсчитать, сколько там собиралось людей, но ему всегда что-либо мешало сделать это – надо было прислуживать за столиками, менять пепельницы, посыпать опилками пол, когда кого-нибудь рвало, быть у всех мальчиком на побегушках, а когда у него выдавалась свободная минута, чтобы продолжить подсчеты, состав посетителей уже менялся, приходили новые клиенты, а старые уходили, столы со стульями передвигались, все находилось в постоянном движении, как облака на небе, и ему приходилось начинать подсчеты заново, не надеясь на то, что их когда-нибудь удастся завершить. В центральной части зала, называемой Зубная Яма, располагалось около тридцати столиков. Вокруг нее в беспокойном, слабо освещенном пространстве помещения стояло еще столиков пятьдесят (а может быть, шестьдесят или девяносто, кто знает?). Это пространство составляло некий полукруг, который по вполне веским причинам назывался Зоной Жестокости. Кроме того, вдоль всей правой стены заведения проходила стойка бара, вдоль которой сидело множество самых разных людей – и худых, и толстых. Сама стойка очертаниями чем-то напоминала профиль койота, проглотившего воздушный шарик и стучащего по тамтаму, как могла бы по нему стучать беременная женщина; за стойкой непрерывно суетились бармены – виртуозы наполнения пивных кружек. Здесь не подавали ни ликеры, ни дамские коктейли, ни крепкие напитки. Нет, «Мажестик» брал объемом, заурядностью и мужественным характером своей выпивки. Если бы здесь опустели бочки, обязательно случилась бы революция. Поэтому бочки тут никогда не пустели. Как и животы, в которые переливалось их содержимое.

И тем не менее больше всего мажестиканцы любили представления, подобные тому, какое здесь как раз происходило. Номер следовал за номером почти беспрерывно с восьми вечера до двух часов ночи. Больше всего зрителям, конечно, нравилось наблюдать танцы обнаженных девочек. А кроме того, им были по душе исполнители пляски святого Витта, фокусники и акробаты, моргальщик Кламзу, о котором речь пойдет ниже, несколько дряхлых стариков, игравших на казу, ушлые и дошлые паяцы, а также виртуозы игры на банджо. К этому, естественно, следует добавить выступление Ксавье и его апатичной лягушки.

Глотательница будильников, нацепив на клюв темные очки, чтобы ее никто не узнал, смотрела представление из-за кулис. В глубине души она рвала и метала. Такой чудесный морячок в такой замечательной шляпе, и глаз не сводит с глупой своей красоточки-лягушки! А на сцене она сидит как свадебный генерал – никакого от нее толку! Надо же, дрянь какая никчемная, бесполезная, как вымя быку… Мальчик с печальной покорностью сносил все издевательства толпы, оскорбления и летевшие в него огрызки яблок, и, несмотря на это, он улыбался, потому что должен был улыбаться. Сердце психоаналитика сжалось при мысли о том, что никто не может о нить этого артиста по достоинству, и от волнения страусиха непроизвольно облегчилась. Ну, что ж! Симпатичный морячок не обращал на нее никакого внимания, это было очевидно, он даже старался избегать. Но она не отчаивалась. В один прекрасный день его чудесные глаза раскроются, и мальчик поймет, что в ней и в нем бьется одно сердце, как одно яйцо, сидящее в двух разных животах.

А для официантов настоящим адом, несомненно, была Зона Жестокости, где царила такая же атмосфера, как на пиратском корабле. Ксавье всегда трясло, когда надо было туда идти. Зона Жестокости полукругом охватывала центр зала, как пояс астероидов, вращающийся вокруг планеты. Это была мрачная, душная, грязная, зловеще наэлектризованная лихорадочным возбуждением территория, – оказавшись там, сомневаешься, что сможешь оттуда выбраться, так там и останешься узником этого скопища безликих нетрезвых людей, которые источают порами тела невысказанные и явные угрозы; поэтому у Ксавье перехватывает дыхание, как только он ставит ногу на маленькую лесенку, ведущую в Зону. В качестве чаевых он мог там надеяться получить только оскорбления или оплеухи. Посетители подтрунивали над ним, когда он проходил мимо, норовя приласкать его по спине или чуть ниже, какие-то предметы неизвестно откуда вдруг оказывались у него в руках и тут же исчезали неизвестно куда, причем это происходило настолько стремительно, что он даже не успевал понять, что именно произошло; или вдруг, как ему казалось, сами собой начинали бежать костыли. Ксавье приходилось лавировать от стола к столу с кувшинами в руках, а безногий калека тем временем вертелся у него под ногами, и при этом подручному еще надо было поднимать свою постоянно слетающую с головы шляпу, уже ставшую здесь притчей во языцех, которую ему приходилось нести как свой крест на этой земле.

– Ну, может быть, хватит уже, наконец! Прекратите! Или вам не понятно, что вы причиняете боль не только телу моему, но вместе с тем и моей душе? Если б только вы поменьше пили этого дьявольского варева!

Такие его тирады всегда сопровождались громовой отрыжкой присутствовавших, после чего неизменно раздавался их лошадиный гогот, преследовавший Ксавье по пятам, пока он, совершенно обескураженный, не ставил куда попало все свои кувшины, которые тут же исчезали, унесенные крадущимися тенями.

Еще он должен был убирать со столов, а потом добрый час работать на кухне. Ему было позволено перекусить на скорую руку, подъедая оставшиеся на тарелках овощи, всегда залитые одинаково застывшей грязновато-коричневой подливкой. После этого он мыл посуду, в чем теоретически – и только теоретически – ему должен был помогать постоянно чем-то напуганный подросток, у которого была цилиндрической формы голова, покрытое прыщами лицо и полные губы, напоминавшие кровяные сосиски. Его звали Кламзу. Об этом Ксавье узнал не от самого мальчика, потому что на протяжении трех вечеров изматывающей тяжелой работы тот ни разу не смог выговорить ни одного слова целиком; череп его был для слов тюрьмой. Единственными звуками, слетавшими с его губ были именно эти два слога – «клам» и «зу», от которых и произошло его имя. Никто не имел даже отдаленного представления о том, на каком языке эти звуки могли бы что-либо значить. Хотя для самого подростка они, очевидно, могли означать все что угодно. Когда поначалу Ксавье попал на кухню, он однажды попытался добиться от подростка хоть какого-то членораздельного ответа, задавая ему всякие вопросы типа: