Это уже черт знает что! Остервенело ломаю удилище и бросаю его обломки вслед плащу. Исступленный взгляд останавливается на котелке с рыбой. Рыба тоже летит в реку. Ее хватают на лету прожорливые щуки. Котелок оставляю: ярость человеческая всегда имеет границы. Зря говорят, что человек не помнит себя от гнева. Однажды жена вознамерилась было грохнуть в сердцах хрустальную вазу. Она подержала вазу в руках, подумала, поставила вазу на место, взяла надтреснутую чашку и уж ее-то разнесла вдребезги. Теперь жена всегда имеет под рукой такую посуду для битья, которую все равно надо выбрасывать.

В глазах темнеет, но уже не от гнева: из-за леса выкатывается черная, с фиолетовыми разводами туча. Психовать теперь не время. Рассудок обретает трезвость, а ноги — быстроту. Сбрасывая на ходу одежду, резво бегу вдоль берега, бросаюсь в воду и выуживаю плащ. Только-только выполз на берег, как хмурое небо расколола пополам молния, тут же оглушительно грохнуло и по голой спине забарабанил сильнейший ливень. Разумеется, более удобного момента стихия и выбрать не могла.

Когда, весь мокрый, укрыт мокрым же плащом, очень хорошо мечтается о горячей душистой ухе. Позже убедился, что мечты о собственной ухе именно на Хопре оказались фантастическими. Я не раз еще пытался сообразить уху в другие дни — и это безобидное занятие неизменно вызывало дождь. Бывало, внимательно оглядывал небосвод, прежде чем приступить к делу. Случалось, небо было чистым, как совесть младенца, но стоило развести костер — и к нему на всех парах мчались тучи. Любопытно, что до моего появления на Хопре не упало ни капли дождя в течение двух месяцев. Впрочем, эти сведения — для непосвященных. Рыболовы знают, что подобные ситуации в их многострадальной жизни не исключение, а правило. Рыболовы хорошо, например, знают, что отличная для рыбной ловли погода бывает, как правило, в будние дни. Уже к вечеру пятницы начинает дуть самый вредный для рыбалки северный ветер, а в субботу — пусть это будет даже в июле — может случиться дождь, град, снегопад или маленькое землетрясение.

Только было двинулся вперед — дождь хлестанул с новой силой. Прячусь под густым шатром вяза. Складываю в полиэтиленовый кулек часы, папиросы, спички, кое-как накрываю себя и рюкзак плащом. Слева в нескольких метрах пузырится дождем Хопер, справа — плотная стена леса. Дождь мельчает, обозначается обложным. В лесной чащобе — шорохи, слабый треск сучьев, вздохи. Кажется, кто-то ходит и ходит по лесу и вот-вот выткнется на тебя страшная звериная морда. Жутковато. Приглядевшись, замечаю на земле подрытые корни какой-то травы, уйму следов, разрытые, точно сохой вспаханные площадки. Нет сомнения — это кабаньи следы. Становится совсем не по себе. А смутные неясные шорохи не умолкают. Разве ты забыл, как шумит дождь в лесу? Конечно, это дождь, а все-таки… Единым духом возношусь на вяз, умащиваюсь на толстой ветке.

Боковым зрением улавливаю шевеление на той стороне реки. Всматриваюсь. Вот это да! Почти прямо на меня, вскинув рогатую голову, плывет с той стороны лось. Замираю. Лось подплывает к моему берегу, отряхивается, бредет по мелководью. Если он подойдет к дереву и шутки ради пощекочет меня рогами… Кощунственно взрываю тишину разбойным свистом. Подняв ушастую горбоносую голову, сохатый оскорбленно замер. В его позе — стремительная легкость и чуткость. Еще мгновение — и зверь сиганул многометровым прыжком в чащу и сгинул из глаз, только ветки захрустели.

Сегодня дождю, видно, прискучило подстерегать несчастного странника, и он, наконец, утихомирился. Рюкзак за спину — и скорее подальше от этого страшного места. Впереди нет и намека на тропинку, одна сплошная лесная чаща. С трудом продираюсь сквозь заросли молодого караича. На редких маленьких опушках — примятая трава, будто коровы лежали, но помет не коровий. Это лосиные лежбища.

Пытаясь обойти чащу, забираю вправо, подальше от реки, и попадаю на старую вырубку. В высокой, по пояс, траве не видно порубочных остатков. Спотыкаюсь и выстилаюсь в траве вместе с рюкзаком, обдираю руки о корявый пень. Чем ни дальше — тем хуже. Пройти уже невозможно — деревья сплошь оплетены хмелем, а все кусты — перепутанным белесым шпагатом. Это повилика, паразитирующая на растениях вырубок.

Ободранный, насквозь мокрый, очумевший от духоты влажного леса, подстегиваемый страхом остаться в этой треклятой вырубке навсегда, кидаюсь то вправо, то влево, а проглянувшее солнце резво бежит на ночлег. Мерещатся мои бедные кости, обглоданные неведомым зверем. Наверно, так погибают легкомысленные бродяги. Если бы в это время было кому прижалеть меня — я бы пролил слезу. Эгоистична натура человеческая: мы охотно и не в меру сочувствуем сами себе — так нет же, подавай нам еще сочувствие окружающих.

Вырубка кончается. Прибавляю шагу. Вроде давно должна быть станица Зотовская, но куда она подевалась — ума не приложу. Продираюсь к Хопру, чтобы не заблудиться. Вот и река. Веселее стало. Не померещилось ли: петух закричал. Из последних сил перехожу на тряскую рысь, рюкзак бухает по спине, едучий пот застилает глаза. Еще один поворот Хопра, — и вижу синий домище с белыми ставнями, а на горе — обшарпанный купол церкви.

Устремляюсь вперед — и попадаю в мочежину. Прямо по ходу блестит зеленоватой водой заросший осокой затон. Начинаю обходить затон и натыкаюсь на заросли крапивы. Этого еще не хватало! Ничего не скажешь — хорошо спряталась станица Зотовская!

Лес редеет. Выхожу на хорошо протоптанную тропинку, тропинка выводит на лужок. На лужке дородная женщина в цветастой кофте и белой косынке косит траву. Жикая литовкой, она ловко укладывает стежку за стежкой. Как же приятно увидеть за весь день живого человека! Подойдя поближе, я брякнул ей в спину: «Добрый вечер!».

Женщина обернулась. Перед ней стоял настоящий лесной бродяга — выгвозданный, весь в колючках и еще черте в чем, заросший. Его глаза горели безумным азартом игрока, сделавшего последнюю ставку.

Женщина вскрикнула, выронила литовку и очень резво для ее грузной комплекции побежала в станицу. Что ни говорите, странный народ эти женщины…

Распогодилось. Солнце прячется за горой, но спешить теперь некуда. У околицы станицы присаживаюсь на поваленное дерево, наблюдаю за рыболовами в лодках.

Тут ко мне с разных сторон и этак осторожненько подходят два дюжих молодца, голых по пояс. Их квадратные торсы — как танковая броня. Молодцы поигрывают курганами мускулов. Уважаю силу, но такая явная ее демонстрация просто неприлична. Молодцы молча пристраиваются на дерево слева и справа от меня. Теперь издали, да еще в этой ромашковой рубахе, я похож, наверно, на девушку, которую заботливо опекают такие видные парни. Опекают плотно: мне не ворохнуться.

Начинается форменный допрос: кто такой, откуда, зачем?

Подобострастно отвечаю.

Ты нам баки не забивай, — предупреждают парни — турист… Мы ишо не видали пеших туристов в наших краях. Ишь, зачем-то бороденку поганую отрастил?

— Жинке такой зарок дал: не бриться, пока домой не вернусь.

— Та-ак!

— А кто тебя на Хопре знает?

— Лащилин из Михайловской.

— Это какой же Лащилин?

— Борис Степанович.

Парни заулыбались.

— Это ты Василису напужал? — спросил один из них.

— Наверно, я.

— Прибегла баба в станицу, сколомутила улицу, кричит, будто страшилище какоесь возля станицы огинается.

Парни хохочут.

— А ночевать где думаешь?

— Не знаю.

— Айда тогда к Анне Осиповне. Мировая старушка. Она тут поблизости живет.

Бдительный Орел. Люди и звери. Золотишко Ватола. Профессор медицины. Польза руководства. Матриархат.

Видно, несмотря на довольно холодные с ним отношения, господь Бог послал мне Анну Осиповну за сегодняшние передряги, чтобы я отдохнул у нее душой и телом. Анна Осиповна — сухонькая маленькая старушка, кажется, специально живущая на земле для добрых дел. Но и на нее пропаном определенное впечатление одичавший человек, и она спросила попервах: