Кирьянов поднял стакан. Лицо его опять выражало сердечность и добродушие.

— Выпьем за людей! За тех, кто в поле! За тех, кто решает все! — и, перед тем как выпить, велел Храбрикову: — Слышите! Летите немедленно! Сию секунду!

Храбриков сжался, понимая, что ему приказывают — унизительно, властно. Тарелка с куском лосятины снова стала оттягивать руки, он увидел, что гости смотрят на него, — недоверчиво, с опаской, как на жуликоватую прислугу.

Плечи его опустились, он вышел в кухню под придирчивый, насмешливый взгляд толстозадой поварихи, поставил тарелку на стол.

Заскорузлые пальцы тряслись как после контузии, в животе противно заурчало. Он натянул картуз, когда дверь из столовой хлопнула и его обнял Кирьянов.

— Ничего, дядя! — хохотнул ПэПэ, залезая в карман, и прибавил, приглушая голос, укорительно: — Нехорошо, нехорошо девушек непорочных обижать!

Храбриков вскинул голову, прищурился, готовясь защищаться, но Кирьянов добродушно поглядел на него, подмигивал едва заметно, как бы успокаивая, все понимая и даже присоединяясь.

— Вот возьми, — сказал он, протягивая мятые, потные бумажки. Долетишь заодно до станции, ящик спирту возьмешь. А то кончается.

ПэПэ хохотнул, больно ударил его по спине, даже зазвенело что-то в груди, — оглобля стоеросовая, — и исчез за дверью.

Храбриков мгновенно соображал, держа на ладони деньги, потом, веселея, подмигнул поварихе.

— Слыхала? — спросил он.

— Слыхала! — недовольно ответила толстозадая.

— Запомни! — привередливо велел он.

— Чего запомни? — удивилась повариха.

— Запомни, что велено мне долететь заодно до станции, взять спирту. В голосе его слышалось злорадство.

— Ну? — промямлила повариха.

Он ничего не ответил ей, не стал вдаваться в подробности, матюгая ее про себя за бабье тугодумство, и пошел к вертолетам.

Теперь, в воздухе, его мутило, ему было нехорошо, и единственное, что помогало, что выводило из удручения, — приказ Кирьянова.

Храбриков знал, группа Гусева сидит где-то на полпути к станции. Кирьянов велел купить спирту, но не сказал — что раньше.

Притаившись у иллюминатора, Храбриков глядел в темнеющую тайгу, стараясь разглядеть палатки. Когда машина пересекла Енисей, он понял, что внизу вода — она была темнее снега, лежавшего на берегах. Прямо над водой стлался туман. Отмечая эту подробность, Храбриков увидел красную ракету. Она, померкивая, светилась сзади и правее их курса. За ней поднялась еще, еще…

Храбриков прищурил веки, отмечая сквозь ресницы шарики, всплеснувшие позади. "Только бы не заметили пилоты", — отметил он, но вертолет летел точно к станции, не зависая, не разворачиваясь.

Сергей Иванович успокоенно закрыл глаза, жалея в душе всесильного Кирьянова за его грубость, невоспитанность и… глупость.

— Я хотел бы подробнее поговорить о Цветковой.

— Говорите, один черт.

— Некоторые утверждают, что у вас близкие отношения.

— Это тоже имеет отношение к делу?

— К сожалению, да. И этим объясняется ваша к ней мягкость. Анализируя характер «губернатора», можно подумать, что так оно и есть — к остальным вы были строже.

— Просто жалел ее, дуру.

— Теперь ваша жалость исчезла?

— Теперь у меня все к ней исчезло. Вы, пожалуй, правы, от перестановки мест — изменяется. Прежде всего виновата она, Цветкова. В конце концов она начальник партии и непосредственно отвечает за жизнь людей. Гусев виноват меньше.

— А Храбриков?

— Храбриков вообще сволочь.

Отправив Храбрикова, ПэПэ подсел к Кире и стал, как ему казалось, восстанавливать равновесие.

Гости, настроив для громкости подарочные ВЭФы на одну волну, твистовали, шейковали — у кого что шло, галдели, хохотали, пили. Решительные действия Кирьянова успокоили их, разом прервали минутную смуту, которую внесла в общество Цветкова, и, дрогнув поначалу, обозлясь на ее выходку, теперь Петр Петрович был до чрезвычайности доволен собой. Он опять оказался в форме, и это прекрасно, неповторимо, когда ты ощущаешь, сознаешь свое преимущество над толпой.

ПэПэ ощущал приподнятую взволнованность, ему очень нравились этакие бесшабашные гуляния, отключение на краткое, но необходимое время от всяких дел, хлопот, решений. Его дни рождения были как бы венцом справедливости, когда за тяжкий, неблагодарный, ответственный «губернаторский» труд приходит долгожданное вознаграждение. Нет, до истинного, полного вознаграждения еще далеко, но эти вечера уже что-то, и что-то немалое, потому что они свидетельствуют о его авторитете среди людей и о преданности ему. И разве мог он допустить, чтобы в день рождения кто-то из любящих его плакал, переживал, страдал…

— Кира Васильевна, — склонился он к Цветковой, деликатно, в рамках, заигрывая и едва обнимая огромными лапищами. — Кира Васильевна, успокойтесь, вы правы, конечно же, но теперь все позади!

Кира подняла голову, достала из-за рукава батистовый платочек, промокнула слезы, внутренне стыдясь себя. Так она еще никогда не срывалась. И хоть дело как будто закончилось благополучно, пусть не для нее лично, для группы Гусева, сама она ничего не приобрела, кроме глупого публичного скандала, — надо все-таки держать себя в руках.

Кирьянов улыбался, поглядывая на нее с видимым удовольствием.

Ну вот, кажется, эта нелепость в форме женщины уже проморгалась, уже отошла благодаря его такту, умению ладить с людьми: когда властно, а иногда и деликатно, даже с долей нежности.

Он подвинул к ней стакан, вынудил выпить немного, заесть лосятиной, делая все это снисходительно и в то же время заботливо, добродушно.

— Милая вы моя, — приговаривал он, — нас, мужиков, прижимать надо, ружье на нас надо наводить, а то тут, в безлюдье и, простите, в безбабье, омедвежимся вовсе.

Пигалица, отходя, недоверчиво взглядывала на него, а он, честно признать, удивлялся ее сегодняшней прыти: устроить такой спектакль у него на именинах, разве мог он подумать? Но ничего! Кто-кто, а он, ПэПэ, мог уладить и не такое.

Приговаривая, успокаивая Цветкову, Кирьянов, однако, скучал. Спроси его об этом, он ни за что не признался бы, наоборот, театрально захохотал, но факт оставался фактом. Эти гости, орущие, поющие, пляшущие, вновь не обращали на него никакого внимания. Словно отбыли обязательную программу, выслушали, к примеру, доклад, едва дождавшись конца, и теперь гужуются дорвались до спирта, до еды, музыки. Улыбаясь, но едва сдерживаясь, Кирьянов оглядел публику. Народ был сбродный — несколько поселковых, здешних, приглашенных для большинства, остальные — бухгалтер, несколько спецов, некрасивая радистка, допущенная в общество из-за отсутствия женщин, завхоз, к которому приехала жена, начальник радиостанции и Лаврентьев.

В другом, цивилизованном месте, отметил Кирьянов, эту необразованную голытьбу он не допустил бы близко, единственное, на что могли рассчитывать они, скажем, в городе, так на снисходительный кивок головы при встрече. Здесь же приходилось. Приходилось сидеть с ними, пить спирт, заигрывать, ломать ваньку, изображать добродушие и щедрость.

"Послать бы сейчас их к черту, — подумал Кирьянов, — врезать кулаком по столу, чтоб проломить фанерную столешницу да напугать до смерти, заорать, надрывая глотку, — должны же они понимать, с кем пьют!"

Он зевнул, скучая. Цветкова сидела успокоенная, больше уговаривать ее он не собирался, но и стучать кулаком не собирался тоже. Тут уж — любишь кататься, люби и саночки возить, само не стронется.

К ним подсели Лаврентьев и начальник радиостанции.

— Пе-етр Петро-ович! — растягивая слова, говорил Лаврентьев, жестикулируя своими аршинными ручищами. — Приструнить этого Храбрикова надо, а то, в конце концов, житья никакого!

— Приструним, приструним! — отговаривался Кирьянов. — Накажем, если надо, а то и уволим. Чего там, в самом деле! Но вы уж тогда будьте справедливы! Вон он сколько сэкономил нам. И потом — работать с ним надо! Воспитывать! Он человек беспартийный, недозрелый, мы доводить до кондиции его должны.