Семен Александрович засмеялся: зачем должен делать сам Дегтярь, если может сделать сам Ланда!

Тоже имеется резон, прищурился Иона Овсеич, тем более, что капитан артиллерии обязан прислушиваться к полковнику, пусть даже медицинской службы.

— Дегтярь, — весело подмигнул доктор Ланда, — скажу тебе по секрету: на кальсонах, которые мы выдаем в госпитале, не носят лампасы даже маршалы артиллерии.

Иона Овсеич поинтересовался, на губах промелькнула улыбка, какой теперь у доктора Ланды профиль: по-прежнему дерматолог и смежные болезни?

Нет, погрозил пальцем полковник, теперь он уролог, но приходится иметь дело и со смежными болезнями: Европа есть Европа.

В Одессе, сказал Иона Овсеич, румыны тоже оставили очень тяжелое наследие по этой части, и, хотя у него на фабрике не пищевое производство, он добился, чтобы организовали соответствующую медицинскую проверку.

— Овсеич, — покачал головой полковник, — а ты, я вижу, по-прежнему взваливаешь все на свои плечи. Это вредно для здоровья.

Иона Овсеич заложил палец под пуговицу гимнастерки: если человек ценой своего здоровья оберегает здоровье коллектива, думается, здесь простая арифметика.

Солидарен на двести процентов, ответил полковник, но вся трудность как раз в этой простой арифметике: не всегда ясно, где польза, а где — наоборот.

Полковник засмеялся и хлопнул Иону Овсеича по спине, вроде тот теперь поймался в ловушку.

— Доктор Ланда, — Иона Овсеич немножко наклонился вперед, — когда отряд отправляется в разведку, командование планирует свое задание так, чтобы простая арифметика, пользуясь твоим языком, сказала, где польза, а где — наоборот. Конечно, неизбежны какие-то жертвы, но мы сознательно идем на эти жертвы, и не боимся, ибо точно знаем, что будет польза, а не наоборот.

Полковник задумался, глаза жмурились, как от яркого света, Иона Овсеич уже готов был улыбнуться, последнее слово оставалось за ним, но неожиданно получил ответ:

— Товарищ капитан, разрешите заметить: когда человек всю жизнь работает в медицине, он привык рассуждать, как медик. А в нашем деле загодя можно только надеяться, что будет именно польза, ибо случается и наоборот.

Иона Овсеич развел руками, громко вздохнул, лукаво прищурился и сказал:

— Ланда, в тридцать седьмом году, Лапидис еще жил у нас во дворе, ты приводил точно такие объяснения. Минуло столько лет, ты прошел через всю войну с Гитлером, неужели факты истории и самой жизни не внесли никакой поправки?

Поправка, сказал полковник Ланда, здесь не то слово: на сегодняшний день мы потеряли пятнадцать-двадцать миллионов человек. Когда имеешь дело с теми, кто остался в живых, надо постоянно держать в поле зрения эту цифру.

Иона Овсеич нахмурился:

— Не знаю, откуда у тебя такие данные. Товарищ Сталин, как Верховный Главнокомандующий, таких сведений не давал. Но, независимо от этого, я тебе отвечу: держать в поле зрения цифры надо, но под каким углом — вот вопрос.

— Мы все, — ответил полковник Ланда, — советские люди, у нас общая идеология. Мой покойный отец был частновладельцем, а его сына в сорок втором году, когда Ленинград замерзал и умирал от голода в кольце блокады, приняли в партию без кандидатского стажа. Ланда был не один — таких насчитывалось тысячи и миллионы.

Иона Овсеич через одинаковые промежутки времени ударял средним пальцем по столу, слегка запрокинув голову назад, чтобы можно было держать без лишнего напряжения, и сказал: он хорошо помнит, кто был старик Ланда, нет нужды напоминать, он хорошо знает, как люди рвались в партию перед самым боем, потому что каждый хотел умереть коммунистом, но военное время — это военное время, а мирное время — это мирное время, не надо ставить знак равенства. После революции и гражданской войны такие попытки уже были, сама жизнь убедительно показала, к чему это может привести на практике.

— Капитан Дегтярь, — засмеялся доктор Ланда, — на фронте ты был строевиком, и это, конечно, ошибка нашего командования: я бы посадил тебя в штабе, где разрабатывают стратегию, а тактикой могут заниматься и другие.

Через три дня мадам Еру, которая самовольно заняла квартиру полковника Ланды в период оккупации, была выселена, и настоящий хозяин вернулся в свой дом. Гизелла прибыла из города Чимкента прямо на готовое. Дина Варгафтик опять вспомнила своего Гришу и горько заплакала. Гизелла оправдывалась и объясняла, что война не разбирается, где Семен Ланда, где Гриша Варгафтик, а Дина отвечала, разбирается не разбирается, но выбрала ее Гришу, который сидел под пулями, пока другие сидели в госпиталях.

— Добро идет к добру, — сказала Оля Чеперуха, — так было всегда.

Клава Ивановна до глубины души возмущалась этими разговорами: можно не любить Гизеллу, можно ей завидовать, но нельзя иметь на человека злобу только потому, что ему повезло больше, чем тебе.

За день до отъезда полковник Ланда привез на грузовой машине две деревянные кровати, хороший дубовый стол, полдюжины стульев, трюмо с толстым зеркалом, а из дворницкой взяли шкаф, про который Феня Лебедева сама сообщила. Трое солдат помогали переносить вещи.

Иона Овсеич, хотя лично не присутствовал, пересчитал по пальцам, что именно привезли, и прямо сказал Клаве Ивановне: формально Ланда имел законное право, но с моральной стороны надо помнить, что вокруг люди, которые все видят своими глазами.

От Степы Хомицкого из Германии прибыло две посылки — обе с пуговицами, английскими булавками и нитками. Пуговицы были разные — для нижнего белья, для женских платьев, пиджаков, пальто и много других, с какими-то выкрутасами, которые годятся только для цирка. Тося смотрела на это добро и говорила, что второго такого дурня, как ее Степа, надо хорошо поискать.

Иосиф Котляр, когда увидел целый галантерейный магазин, который прислал Хомицкий, сказал:

— Тося, ваш Степа не такой дурак. Еще немножко — закончится война, женщины начнут шить себе наряды, и эти пуговицы будут нарасхват. А булавки и нитки сегодня на вес золота. Если вы сами не хотите постоять в Щепном ряду или на Новом базаре, найдите человека — он у вас заберет гамузом. Но лично мое мнение, постойте сами: мы не такие богатые люди, чтобы кормить спекулянтов.

Иосиф оказался прав: в первое воскресенье, свой выходной день, Тося стала на Привозе, в Щепном ряду, и за полдня сто катушек с нитками как не было. По дороге домой она купила кусок коровьего масла, фунт крестьянской колбасы, буханку хлеба и литровую бутылку вина.

— Тосенька, — подмигнул Котляр, — до этого добра не хватает только хорошего дьячка где-нибудь в чулане.

Тося выпила стакан вина, засмеялась, потом выпила еще один стакан и вдруг заплакала: как она может кушать эту колбасу, это масло, этот хлеб, когда ее Колька гниет в земле и никогда больше не сядет за стол, не ляжет на кровать, головой к окну, не трахнет ногой в дверь, когда заходит в комнату. А сколько разговоров было за ту дверь: красить, починять — так некому, а ломать — так двумя ногами, буц здоровый!

Иосиф вспомнил Пиню и Сашу, начало сильно дергаться левое плечо. Тося взяла за руку, погладила, спросила, что говорят доктора, разлила остаток вина по стаканам и пожелала, пусть кто на сегодня живой, больше не знает горя.

Среди недели Тося выходила после смены то на Привоз, то на Новый базар, то на Староконный, чтобы не было так заметно и меньше придиралась милиция, а вечером звала в гости Иосифа. На четвертый или пятый раз Иосиф хотел отказаться, от вина ему делалось хуже, Тося обиделась и сказала, что взяла на двоих, а так придется одной. Иосиф уступил, но с условием, пусть это будет последний раз.

В двенадцать, начале первого, Иосиф поднялся, чтобы идти домой, Тося остановила его, усадила на кровать, отстегнула протез, а споднее, сказала, нехай скидает сам. Утром, оба чуть не проспали, Иосиф вышел за дверь, громко постучал, как будто подошел сию минуту. Тося крикнула, что сейчас нет времени, пусть заглянет после работы.

Вечером, в субботу, Иосиф зашел опять, долго уговаривал Тосю не пить, но повторилось, как в прошлый раз: утром на смену не надо было спешить, спали, пока могли держать глаза закрытыми. Когда проснулись, немножко лежали молча, повозились, Тося засмеялась, сказала, что в молодости Иосиф был, наверно, лихой рубака, и добавила неприличную рифму. Про своего Степу она сказала то же самое, теперь он с немочками в поганой Германии, но получилось не очень смешно. Иосиф надел брюки, поскакал на одной ноге к умывальнику, взял в руки мыло и покачал головой: бедная Аня мучается в госпитале и ничего не подозревает.