С Потемкинской лестницы хорошо был виден весь порт от Ланжерона до Лузановки, стояло много пароходов, краны поднимали ящики в воздух, на несколько секунд замирали, поворачивались и опускали на землю. Ящики, хотя издали казались маленькими, на самом деле были очень большие: грузовики, когда проезжали рядом, были в два раза меньше.

— Тося, — обратился Ефим, — вы не представляете себе, сколько надо масляной краски, чтобы все это покрасить!

Человек в люльке красил мачту, дул слабый ветерок, иногда в лицо, иногда чуть сбоку, Ефим сказал, такую работу, целый день на свежем воздухе, он бы сам делал с удовольствием. Ради бога, ответила Тося, пусть идет на судоремонтный завод или в порт, там всегда найдут работу.

— Лизочка, — улыбнулся Ефим, — ты бы гордилась, что твой папа красит пароходы?

Лизочка повернулась лицом в сторону Ланжерона, солнце светило прямо в глаза, и сказала, что хочет покататься на пароходе. Тося ответила: когда папа будет сам красить пароходы, она сможет кататься, сколько захочет. Нет, покачала головой Лизочка, она хочет сейчас, потом ей не надо.

Девочка жмурилась от солнца, татарские глаза блестели, как две лакированные полоски, Тося крепко обняла ее, вздохнула и сказала: точь-в-точь папины.

Ефим тихонько запел: «Я не папина, я не мамина, я на улице росла — меня курочка снесла».

— Лизочка, — улыбнулась тетя Тося, — тебя курочка снесла?

Когда вернулись домой, Ефим попросил лучшую, какая сохранилась, Колысину фотографию: он нарисует масляными красками большой портрет.

Аня Котляр сделала Лизочке на день рождения подарок — бумазейное платье, шерстяные рейтузы и красную шапочку. Получилось почти как в сказке. Ефим сделал из картона морду волка, надел на голову, рядом присела со своим вязаньем бабушка Малая, и теперь было уже не почти, а точно. Тося пригласила Лесика и Зиночку Бирюк, Марина дала на весь вечер свой патефон с пластинками из довоенного времени: «В парке Чаир распускаются розы, в парке Чаир расцветает миндаль, пляшут метели в полярных просторах, снится веселая звонкая даль».

Оля Чеперуха поднялась со своими внуками Гришей и Мишей на третий этаж к Тосе, чтобы послушать музыку, от которой щемит сердце, как будто тебе только двадцать лет. Зина и Лизочка не отходили от мальчиков, говорили им «агу, агу!», удивлялись, какие они маленькие, можно подумать, не настоящие, и просили подержать.

— Дети, — обратилась Клава Ивановна, — дорогие мои дети и внуки, бабушка Малая хочет, чтобы вы всегда были счастливые, она желает вам больше, чем самой себе. Лизочка, Зина, подойдите к бабушке, сядьте на колени и обнимите.

Лесик отказался, так и не смогли уговорить, а девочки сделали, как просят, Клава Ивановна закрыла глаза, возле переносицы, с обеих сторон, выступили слезы.

— Лизочка, — сказала бабушка Оля, — правда, у нас в Одессе гораздо интереснее, и ты уже никогда не захочешь обратно в Граденицы?

Все ждали ответа. Лизочка подошла к тете Тосе и спросила, почему папа с мамой так долго не приезжают за ней. Ефим переводил взгляд с одного на другого, на лице застыла улыбка, Клава Ивановна громко вздохнула и велела Ефиму проснуться, а не спать на ходу с открытыми глазами, до ночи еще далеко.

Поставили пластинку с песней из картины «Светлый путь», женщины и мужчины пели так дружно, с таким чувством, что хотелось выйти на улицу, стать в строй и шагать, шагать, шагать, Клава Ивановна не выдержала первая, затопала на одном месте ногами и подхватила припев:

Пластинка была с трещиной, когда иголка ударялась, получался щелчок, но это никому не мешало, и ставили еще три раза, чтобы дети могли выучить слова и запомнить.

Лесику и Лизочке, когда бабушка Малая начинала петь, делалось так смешно, что не могли выговорить ни слова, Зиночка сердилась на них и громко объясняла, как это некрасиво — смеяться над старенькими. Потом все вместе дали Клаве Ивановне обещание выучить песню, только не сейчас, а в другой раз, потому что сейчас им хочется во двор.

— Дети, — бабушка Малая закрыла лицо от ужаса, — как вам не стыдно!

Когда она пришла в себя, детей в комнате уже не было, Тося Хомицкая смеялась и оправдывалась, что сама не успела заметить.

Оля Чеперуха качала головой:

— Вы смеетесь, Тося, а прежние дети, ваш Колька и наш Зюнчик, были другие: если Клава Ивановна сказала, это был закон.

Мадам Малая тоже качала головой, в глазах была сильная усталость, просила еще раз поставить пластинку «Нам нет преград ни в море, ни на суше», она хочет вспомнить все слова, а когда кончилась, махнула рукой и горько улыбнулась: годы берут свое, и никто не повернет обратно.

Со следующего понедельника Ефим приступил к работе маляром на судоремонтном заводе. Когда в отделе кадров посмотрели паспорт и увидели, что прописка временная, сказали: ничего, придет срок — продлим. Все документы приняли без волокиты и разговоров, вторично пришлось переписывать только автобиографию: просили как можно подробнее, хотя бы на страничку-полторы, расшифровать последние пять лет жизни. Ефим сам хорошо понимал, что так надо, поскольку завод прямо на территории порта, полно иностранцев, люди разные — где лицо, где маска, сразу не разберешь.

Вечером Клава Ивановна два раза заходила к Дегтярю и не заставала, пришлось подняться в третий раз, было уже около одиннадцати. Иона Овсеич сильно устал, конец квартала, а отдел снабжения прошляпил, не сумел своевременно обеспечить сырьем, с утра заседало партбюро, начальнику отдела дали строгача, но раскройный цех фактически весь день был на простое, завтра надо посылать толкачей в Киров и Осташкове.

— Дегтярь, — сказала Клава Ивановна, — зато я принесла тебе сегодня приятное известие. Угадай.

Иона Овсеич не захотел гадать: если угадаешь, будет еще приятнее, а если не угадаешь — может пропасть все удовольствие. Слишком большой риск.

— Ладно, — уступила Клава Ивановна, — я сама скажу: Ефим Граник поступил маляром на судоремонтый завод, и никто не нажимал. Кто же был прав — ты или я?

Иона Овсеич ответил, что в данном случае не важно, кто был прав, важно другое: какие сведения о себе сообщил Ефим Граник в отделе кадров.

— Что значит — какие? — удивилась Клава Ивановна. — Ефим не такой, чтобы выдумать себе новую автобиографию.

Иона Овсеич лукаво прищурил глаз:

— Малая, а ты уверена, что хорошо знаешь его старую автобиографию за последние пять лет, начиная с сорок второго года? Еврей, если ему грозил плен у гитлеровцев, мог иметь только один выход — застрелиться. А если он не застрелился и вышел живой из фашистского концлагеря, так одно из двух: либо сверхъестественное везение, а в сверхъестественное никто из нас не верит, либо милость врага за какие-то особые заслуги.

Особые заслуги, пожала плечами Клава Ивановна, откуда к Ефиму такая хитрость; он еще до войны был со странностями, весь двор любил посмеяться.

— Да, — подтвердил Иона Овсеич, — но с другой стороны, три года подряд простачок выдает себя за татарина, и коварный, лютый враг остается в дурачках. Где же здесь логика? Помогите мне, мадам Малая.

Клава Ивановна ответила, что помочь не может, но чувствует правду сердцем, кроме того, есть еще одно доказательство: Ефима освободили из лагеря, выдали паспорт и разрешили вернуться в Одессу.

— Малая, — сказал Иона Овсеич, — мы еще слишком доверчивы и гуманны. Слишком.

Из первой получки Ефим больше половины отдал на Лизочку. Тося говорила, что столько не надо, дитя кушает, как птичка, но Ефим привел свои объяснения: ему надо не один год работать, чтобы хоть немножко рассчитаться за ребенка.

— Фима, — не на шутку обиделась Тося, — если я еще раз услышу, мы будем смертельные враги.