Флавия покачала головой, а Бретт сказала «нет».

– Вы говорили, что они предостерегали вас от встречи с Dottore Семенцато. Еще вы упонинали о керамике с китайской выставки. Вы имели в виду ту, которая была здесь, во Дворце дожей?

– Да.

– Я помню, – сказал Брунетти. – Вы ее организовали, не так ли?

Она, забыв о своем состоянии, кивнула, потом откинулась на подушки и переждала, пока все вокруг перестанет кружиться. Когда мир остановился, она продолжила:

– Некоторые предметы были из нашего раскопа, из Сианя. Китайцы выбрали меня в качестве посредника. Я знаю нужных людей.

Несмотря на то, что скрепы были сняты, она еще с трудом двигала челюстью, и каждое произнесенное ею слово отдавалось у нее в ушах глухим гудением.

Флавия вмешалась и объяснила за нее.

– Выставка сначала открылась в Нью-Йорке, а потом переместилась в Лондон. Бретт съездила в Нью-Йорк на открытие и после вернулась туда, чтобы подготовить экспонаты к отправке в Лондон. Но ей пришлось улететь в Китай до открытия выставки в Лондоне. Что-то случилось на раскопках. – Повернувшись к Бретт, она спросила: – Что там было, cara!

– Сокровища.

Этого, очевидно, было достаточно, чтобы Флавия вспомнила.

– Они только что вскрыли проход в гробницу, поэтому позвонили Бретт в Лондон и попросили ее понаблюдать за извлечением ценностей.

– Кто курировал здешнее открытие?

На этот раз ответила Бретт:

– Я вернулась из Китая за три дня до закрытия выставки в Лондоне. А потом приехала сюда вместе с экспозицией, чтобы все устроить. – Она снова сомкнула веки, и Брунетти подумал, что ее покинули силы, но она тут же продолжила. – Я уехала до закрытия выставки, так что они без меня отправили экспонаты обратно в Китай.

– Они? – спросил Брунетти.

Бретт глянула на Флавию, прежде чем ответить, потом сказала:

– Dottore Семенцато и мой представитель, специально для этого прилетевший из Китая.

– И вы не проконтролировали их? – спросил он.

Снова она посмотрела на Флавию, прежде чем ответить.

– Нет, я не смогла. Я не видела этих предметов до нынешней зимы.

– Четыре года прошло? – спросил Брунетти.

– Да, – сказала она и повела рукой, как будто это могло ей помочь. – Груз задержали на пути в Китай и потом в Пекине. Бюрократия. Два года он пролежал на таможенном складе в Шанхае. Предметы из Сианя вернулись всего два месяца назад. – Брунетти наблюдал, как она подбирает слова, чтобы лучше объяснить. – Только не те предметы. Копии. Солдат и нефритовые доспехи были подлинными. А керамика – точно нет, однако я не могла доказать это без экспертизы, но в Китае я ее провести не могла.

Он достаточно понял по оскорбленному взгляду Леле, чтобы не спрашивать ее, откуда она знает, что это фальшивка. Она просто знала, и все.

– Сколько предметов оказались фальшивыми?

– Три. Может быть, четыре или пять. И это только из моего сианьского раскопа.

– А что другие предметы с выставки?

– Не знаю. Это не тот вопрос, который можно задавать в Китае.

Флавия молча поворачивала голову то к одному, то к другому говорившему. Видя, что она не удивлена, Брунетти понял, что она уже все об этом знает.

– Что вы сделали? – спросил он.

– Пока ничего.

Поскольку разговор происходил в больничной палате и она цедила слова через распухшие губы, Брунетти счел это явным преуменьшением.

– Кому вы об этом говорили?

– Только Семенцато. Я написала ему из Китая три месяца назад и сообщила, что несколько предметов, присланных назад, оказались копиями. Я попросила его о встрече.

– И что он ответил?

– Ничего. Он не ответил на мое письмо. Я подождала три недели, потом пыталась ему позвонить, но это не слишком просто в Китае. Так что я приехала с ним поговорить.

Вот так просто? Не можешь дозвониться, прыгаешь в самолет и летишь через полмира, чтобы поговорить с кем-то?

Она ответила, как будто прочла его мысли:

– Это моя репутация. Я ответственна за эти предметы.

Тут вмешалась Флавия:

– Предметы могли подменить в Китае. Это не обязательно произошло здесь. И ты вряд ли можешь отвечать за то, что случилось после отправки.

В голосе Флавии была настоящая враждебность. Брунетти показалось любопытным, что она вроде бы ревновала Бретт к этой стране.

Бретт ответила соответственно:

– Неважно, где это случилось; главное – случилось.

Чтобы отвлечь их и помня, что Леле говорил об «ощущении» подлинности, полицейский Брунетти спросил:

– У вас есть доказательства?

– Да, – сказала Бретт более невнятно, чем говорила в начале его визита.

Обеспокоенная Флавия обратилась к Брунетти:

– Мне кажется, достаточно, Dottore Брунетти.

Он посмотрел на Бретт и был вынужден согласиться. Синяки на ее лице стали темнее, чем когда он пришел, и она глубже погрузилась в подушки. Она улыбнулась и закрыла глаза.

Он не настаивал.

– Извините, синьора, – сказал он Флавии. – Но дело не ждет.

– По крайней мере, пусть она вернется домой, – проговорила Флавия.

Он взглянул на Бретт, но она заснула, повернув голову, рот ее расслабился и открылся.

– Завтра?

Флавия заколебалась, потом неохотно согласилась.

Он встал и взял пальто со стула. Флавия проводила его до двери.

– Она не просто беспокоится за свою репутацию, знаете ли, – сказала она. – Я этого не понимаю, но ей нужно, чтобы эти вещи вернулись в Китай, – добавила она, тряхнув головой в заметном смущении.

Поскольку Флавия Петрелли была одной из лучших поющих актрис своего времени, Брунетти понимал, что невозможно определить, когда в ней говорит актриса, а когда женщина, но здесь явно говорила женщина. Надеясь, что это так, он ответил:

– Я знаю. И это одна из причин, почему я хочу во всем разобраться.

– А другие причины? – с подозрением спросила она.

– Личные мотивы – не стимул для работы, синьора, – сказал он, давая понять, что их краткое перемирие закончилось. Он надел пальто и вышел из палаты. Флавия постояла немного, глядя на Бретт через комнату, потом вернулась на свой стул у кровати и взяла папку с эскизами костюмов.

Глава 8

Покинув больницу, Брунетти заметил, что небо потемнело и поднялся резкий ветер, несущийся по городу с юга. Воздух был тяжелым от сырости и предвещал дождь, а это значило, что ночью их могут разбудить пронзительные вопли сирены. Он ненавидел «acquaalta»[21] со страстью, которую разделяли все венецианцы, и заранее злился на любопытных туристов, которые будут кучковаться на приподнятых деревянных помостах, хихикать, показывать пальцем, щелкать фотоаппаратами и мешать нормальным людям, которые всего лишь хотят пройти на работу или в магазин, войти туда, где внутри сухо, и избавиться от беспокойства, грязи, постоянного раздражения, приносимого в город наступающей водой. Он уже прикинул и понял, что вода осложнит только его путь с работы и на работу, затопив кампо Сан-Бартоломео у основания моста Риальто. К счастью, квестура располагалась на достаточно высоком месте, которое заливало только во время самых сильных наводнений.

Он поднял воротник пальто, жалея, что не надел утром шарф, и пошел, ссутулившись, подгоняемый сзади ветром. Когда он перешел канал за статуей Коллеони, первые жирные капли шлепнулись на мостовую. Единственная польза от ветра была та, что он нес дождь по крутой диагонали, оставляя одну сторону узкой калле сухой под защитой крыш. Те, кто был мудрее него, прихватили зонтики и шли под ними, не обращая внимания ни на кого, кто сторонился или подныривал под них.

К тому времени, как он добрался до квестуры, его пальто на плечах было насквозь сырым, да и ботинки промокли. В своем кабинете он избавился от пальто и повесил его на вешалку, а вешалку пристроил на карниз для занавесок, под которым была батарея. Если кто-то посмотрел бы в окно комнаты с другой стороны канала, то, возможно, увидел бы человека, повесившегося у себя в кабинете. И если этот кто-то работал бы в квестуре, то первым его побуждением, несомненно, было бы пересчитать этажи, чтобы посмотреть, не Патты ли это окно.