ИНФАНТИЛИЗМ

Поэт Светлана Миллер (Вопросы литературы. — № 1. - 2001. С. 165): "В конце 80-х мы испытали шок. Рухнула прежняя жизнь. Всё, что казалось устоявшимся, незыблемым, нерушимым, перестало существовать. Сдвинулась гробовая плита, и прозвучало: "Встань! Иди!" Легко сказать. Но куда идти и как жить в изменившихся условиях? В результате сильного шок организм даёт сбой".

"Легко сказать", — это ведь обращено ко Христу. Перестройка тут лишь слабое подобие жизни в целом. Большевизм был могилой, и вот — Бог освобождает (Бог, не Горбачёв, который отнюдь не говорил "Иди!", а говорил: "Помоги мне идти!"). Можно ли говорить о жизни как об "изменении условий" в сравнении со смертью или хотя бы с пребыванием во чреве матери? Инфантилизм тогда, действительно, желание убежать в утробу — церковную, идеологическую. Возможно, это объясняет такую истерическую борьбу с абортами — сама истеричность, с которой описывают жизнь ребёнка в утробе, производит отталкивающее впечатление. Борцы с абортами не столько доказывают, что зародыш — человек, сколько доказывают, что человек — не человек. Хороший человек — в утробе, в армии, в тюрьме, в фаланге, в монастыре. А кто посмел родиться и даже сам принимает решения, рожать или нет, тот плохой человек.

СТАЙНЫЙ ЭГОИЗМ

Вопрос об имени человека (страны) вторичен рядом с вопросом о душе или, осторожнее выражаясь, характере. Исследователь Нигерии Гевелинг назвал господствующую в клептократическом обществе «психэ» «коллективным индивидуализмом», И.Смирнов предложил поправку: «стайный эгоизм». В любом случае, это — настоящая атомизация общества, а не та, в которой номенклатура всех сортов обвиняет «Запад». Стая отличается от коллектива — с точки зрения обычного человека, который не подозревает о сложности организации животной стаи — отсутствием права, господством силы, готовностью предать, добить ослабевшего. В стае налицо сотрудничество — «даю, чтобы ты дал», и этим стая похожа на нормальное общество, но сотрудничество эгоистического расчёта так же отличается от сотрудничества правового как бандитская шайка от министерства внутренних дел.

«Стайный эгоизм» оправдывает воровство, если оно совершается стаей, и клеймит воровство, если оно совершается у стаи. При этом у стаи есть представление об этике, но соблюдать заповеди всегда должны другие стаи и люди, а не я и моя стая. Вот рассказ об этике образованного московского интеллектуала — женщины-ветеринара — о том, как в её дачном кооперативе борются с бродягами:

«Мы как-то одного вора поймали, — она очаровательно улыбнулась кончиками рта, — так раздели догола, привязали к дереву и одежду натянули на голову. Только, — тут её лицо посерьёзнело, — он так и издох. Мы-то уехали, а его никто не отвязал. Хотя рядом шоссе, машины идут потоком, и оттуда его было хорошо видно» (Смирнов, 2006, 304-5).

Что аморальнее — перекладывание на другого своей обязанности освободить человека или осуждение другого за то, что не освободил?

«Стайный эгоизм» с точки зрения стороннего наблюдателя лишён способности к предвидению, но это и есть главная особенность эгоизма. Вот образованный и «любящий демократию» москвич заявляет: «Всех чеченцев нужно истребить. Я не хочу, чтобы моего сына послали в Чечню, когда вырастет. А если кого-нибудь из них оставить, то эта война никогда не кончится». Простая мысль о том, что, если истребить всех чеченцев, примутся истреблять татар, молдаван, евреев, просто образованных и демократичных москвичей, стайному эгоизму недоступна.

«Стайный эгоизм» — одно из проявлений агрессивности, милитаризма. Одновременно и трусости, но ведь милитаризм есть проявление именно трусости, хотя милитаризм предпочитает изображать себя проявлением храбрости.

БРЮЗЖАНИЕ НА НАЧАЛЬСТВО

Агрессивность по отношению к чужакам (Западу, иноверцам, инославным) сопровождается агрессивной настроенностью по отношению к собственному начальству. Матрицей тут служат слова лермонтовского героя: «Что ж мы? на зимние квартиры? Не смеют что ли командиры Чужие изорвать мундиры О русские штыки?» Это ропот против полкового начальства не с целью уйти от начальства, а с целью побудить начальство действовать в соответствие с провозглашаемыми планами.

Милитаризация психики проявляется и в постоянном причитании: "Ах, эта страна! Народ — быдло… Все крадут… Все антизападники… Всё бесполезно… Увы мне…". И дело не в том, что оценивать настроение большинства, да ещё большинства несвободного — занятие пустое, в крайнем случае это крест социологов. Дело в том, что лишь в армии поведение человека абсолютно зависит от окружающих. Надо постоянно равняться на другого, быть частью целого. "Один в поле не воин" — только если поле — битвы. Но если поле — для пашни, если поле — для мирной жизни, то лишь один и важен. Сто солдат не напишут и одной книги.

Исследователи, которые в последнее время подчёркивают, что крестьянская община в России была источником своеобразного права и порядка, даже свободы, стоит задуматься над тем, что уничтожение крестьянства при большевиках с социологической точки зрения было делом рук самого крестьянства. Это был самосуд и самоубийство. Те «рабочие», которые приезжали из города проводить раскулачивание, были теми же крестьянами, лишь недавно перебравшимися в город. Сравнительная слабость сопротивления объяснялась и тем, что у крестьянского «мира» не было уверенности в том, что коллективизация зло. Она осуществлялась во имя целей, отнюдь не чуждых «миру», и средствами насилия, для «мира» привычных. Крестьянство русское сформировалось внутри милитаристской империи и разделяло все особенности психологии милитаризма.

Вот в российской армии погиб солдат от пыток ("дедовщина"). Обычная история с одной характерной деталью. Мать погибшего Н.А.Ильина из с. Куеда Пермского края, когда сын убежал из части домой, "уговорила сына вернуться" (Сапрыкина Е. Теперь угрожают отключить холодильник // Новая газета. 28.9.2008. С. 14). Более того — юноша, действительно, вернулся и через две недели был замучен до смерти. В определённом смысле это — миф, знаковое происшествие. Это не просто "адаптивное поведение". Адаптируются ради выживания, и тут ради выживания следовало бежать и бежать. Тут — адаптация ради исполнения приказа. Высшая цель — не разъярить начальство, остаться лояльными. Мысль о настоящем побеге не возникает. Мать теперь требует расследования дела, но опыт таких же трагедий свидетельствует, что её требовательность имеет чёткие пределы, она не будет обращаться за границу или к "вражеским голосам" и дерзит в строго определённых рамках. Начальство это знает и не сердится (хотя и не удовлетворяет её требований, и, конечно, не осудит виновных). Система сильна тем, что не требует полного бессердечия и сохраяет определённое пространство — не для бунта, конечно, но для брюзжания.