Отсюда подозрительное отношение ко всякому уставу как к ограничению свободы. Под «свободой» понимается всего лишь бездвижность. Нет идеи свободы как возможности вставать в одно и то же время во время работы и вставать в любое время во время отпуска, как возможности не думать о том, украсть или не украсть, а просто следовать раз и навсегда установленному принципу (не красть). Свобода — не связь, а бессвязность. В пространстве такое восприятие ненормально, материальные связи слишком крепки, чтобы поддаваться вольному обхождению. Время кажется спасением от ограниченности пространства, царством свободы.
Время, действительно, предоставляет человеку больше свободы. Именно поэтому устав, упорядоченность, приватность реализуются прежде всего во времени, а не в пространстве. Порядок в пространстве отдаёт мертвечиной только тогда, когда во времени — рабство и нет порядка. Но если время порабощено хаосу, то и беспорядок в пространстве не спасает. Беспорядок на рабочем столе может быть и проявлением очень жёсткой самодисциплины, и проявлением жестокости к самому себе и окружающим, демонстрацией разрушительных сил хозяина стола. Точно так же идеальный порядок на рабочем столе может быть и у диктатора, дисциплинирующего окружающих, и у человека, который дисциплинирует самого себя — не в пространстве, а во времени. Тем не менее, при том, что внешние параметры вторичны по отношению к внутренним, симметрия не слишком глубока. Порядок во времени склонен порождать порядок в пространстве, а вот противоположное утверждение менее надёжно.
«Уставной», «упорядоченный» не есть нечто, что «раз и навсегда» вбито в землю и этого нельзя коснуться, нельзя изменить и реформировать. «Устав», «порядок», «ряд» как договор с окружающими есть свобода от хаоса, который внутри тебя, а вовсе не сдача позиций хаосу, который в других. Пространство как отречение от времени, как «мгновение», «момент» — слишком бесчеловечно, в нём невозможно слово, которое нуждается прежде всего во времени, «занимает время», а не пространство. Упорядоченность (и порядочность как нравственная категория) есть прежде всего освобождение времени для общения с другим, а не демонстрация окружающим красивого пространства своей фигуры.
Один православный архиерей восхищался тем, что у болгар и греков на Афоне в кельях чисто, а в храме грязно, зато у русских — наоборот. Конечно, лучше бы и в храме было чисто, но главное — это чисто пространственный критерий. «Как обустроить Россию» постоянно понимается именно «каким должно быть пространство России». В асфальт закатать, травкой засадить, расширить до Британских морей или сразу до Голливуда. Критерий же должен быть принципиально другим: как организовать ритм времени в России. Каков должен быть порядок избрания судей, работы судов (это — главное, без этого всё остальное будет постоянно срываться, как без часов самый раскрасивейшая жизнь будет постоянно срываться в бардак). Так монастырские уставы прежде всего регулировали — где они были — порядок разрешения спора между братьями. Русский «порядок» подразумевает, что никаких споров быть не может, ведь братья же — а если возник конфликт, значит «сволочи опять перепились» и пора их пороть, выгонять или просто вешать. Будут конфликты, «неизбежны разделения», как трезво замечал апостол Павел. Конфликты часто признак не греховности, а роста в святости. Устав должен помогать решать конфликты, а не создавать мир, в котором конфликты вообще невозможны. Порядочность не в том, чтобы ни с кем не конфликтовать, а в том, чтобы в конфликте вести себя по-человечески, не по-солдатски и, тем паче, не по-генеральски.
Разнообразные унижения — это «как» российского человека. Между прочим, то, что эти унижения разнообразны, разновелики и регулярны — хороший признак. Это означает именно то, что русский не рождается солдатом, а становится, и становится, и становится. И если ослабить механизмы инициации, солдат может вновь превратиться в человека. Ничего наследственного в российской солдатчине нет, — хотя не только отдельные иностранцы, но прежде всего сами русские любят выдавать свою несвободу за нечто наследуемое. Это тоже составная часть ежедневно возобновляемых процедур осолдатчивания.
Сами по себе обряды «опускания», однако, недостаточны. Человек существо прежде всего словесное, сама разумность человека есть «логосность», как говорили древние греки, то есть, нечто, неотъёмлемое от слова. Превратить человека в бессловесную скотину можно, но бессловесные — немые и глухие — солдаты — не нужны армии. Солдат должен слышать — приказ, солдат должен исполнять — приказ. Военная культура и превращает слово — в команду и ответ на команду.
Со стороны это выглядит как вопиюще антиправовое поведение России в целом и всех её граждан в частности. «Порядка только нет», — сами русские с удовольствием говорят на эту тему. Однако, это лишь военная маскировка. Порядка более чем достаточно. Только порядок и есть. Только это военный порядок, при котором из трёх наклонений остаётся одно — повелительное.
Кстати, «страна обильна, порядка только нет» в оригинале было сетованием на недостаток договорных отношений, то есть, на недостаток именно права. С XVI столетия слово «ряд» теряет значение «договор» (разве что в термине «подряд»). Оно обозначает прежде всего военный строй, ряд солдат.
Замена обычной человеческой речи военными приказами начинается уже с колыбели. В роддоме врачи командуют матерью и новорожденным, затем мать и отец командуют ребёнком, потом командуют учителя, начальники и т. д. В магазине продавщица командует покупателю: «Говорите! Проходите!» Даже в загсе: «Жених! Поцелуйте невесту!» Характерной чертой приказа является слепота и глухота: приказ отдаётся вне какой-либо связи с тем, что лепечет ребёнок (или взрослый) или что происходит в действительности. Приказ выражает убеждения приказывающего, его фантазии, страхи, расчёты (обычно параноидальные или, в лучшем случае, садистские). Приказ изначально отвергают саму возможность диалога и вслушивания. Приказ осведомлён о существовании права, и это делает приказывающего особенно жестоким. Он вынужден демонстрировать верность праву, и это приводит приказывающего в ярость. Чем чаще ему напоминают про законность и право, тем кошмарнее и разрушительнее его приказы.
Характерная российская черта: православный человек разделяет "отношения с людьми" и "отношения с законом" на примере автомобильного движения: если водитель проехал на красный свет, то это — отношения с законом, а не с людьми. Известен, напротив, случай, когда американский православный священник, очень куда-то спешивший (предположим, к умирающему…) и ехавший в машине, решился проехать на красный свет — но сперва перекрестился. Перекрестился, потому что понимал, что сейчас не только собирается закон нарушить, но что он рискует подвергнуть человеческую жизнь опасности. Ведь запрет проезжать на красный свет — не прихоть, это правило, спасающее жизни и пешеходов, и автомобилистов. Американский православный это понимает, почему и крестится, русский — нет, он едет (или идёт!) на красный свет безо всякого смущения.
Военная психология по определению аморальна. Солдат должен исполнить приказ любой ценой. Дом для него — лишь подручное средство, которое в случае необходимости можно раскатать на брёвна для устройства переправы. Он смотрит на мир глазами вивисектора (и глазами палача, но это уж ладно). Вот уж где цель оправдывает средства. Собственно, весь мир является целью, которая должна быть разрушена, чтобы достичь главной цели — победы.
Беллетрист Михаил Шишкин (р. 1961) писал о России: "Это замечательная страна для сильных и поганая для слабых". Шишкин использует метафору тюрьмы: "Страна с тюремной ментальностью, где сильнейший занимает лучшие нары". Однако, метафора армии точнее: сильный приказывает, он вне камеры, да и камера — это казарма, тут человек не просто лишён свободы, он призван к убийству и агрессии. Агрессия объясняет и антиправовой характер страны: