Он насмешил нас до слез.

– Но ведь это святая истина. По-вашему, я глупости болтаю? Как вам не совестно потешаться надо мной! – воскликнул канцлер.

В это время вдруг явился какой-то секретарь министерства церемониала с посланием от императора к императрице. Дайнагон Корэтика принял письмо и подал своему отцу. Развернув его, канцлер сказал:

– До чего приятное послание! Прочесть, что ли, если будет дозволено?

Но, взглянув на дочь, добавил:

– О, какой гневный вид! Словно я совершаю святотатство! – и отдал письмо.

Государыня взяла его, но не торопилась развернуть. Как спокойно и уверенно она держалась!

Одна из фрейлин вынесла откуда-то из глубины покоев подушку, чтобы усадить на нее императорского посла, а три-четыре других остались сидеть возле церемониального занавеса, поставленного перед императрицей.

– Пойду распоряжусь, чтобы послу выдали награду, – сказал канцлер.

После того как он ушел, императрица принялась читать послание. Потом она написала ответ на тонкой бумаге, алой, как лепесток сливы, под цвет ее наряду.

"Но увы! – подумала я с сожалением. – Никто не сможет даже отдаленно представить себе, до чего хороша была императрица, кроме тех, кто, как я, видел ее в этот миг своими глазами".

Пояснив, что сегодня особый день, канцлер пожаловал в награду посланному женский церемониальный наряд вместе с длинной одеждой цвета алой сливы.

Была подана закуска, и гостю поднесли чарочку, но он сказал дайнагону Корэтика:

– Сегодня у меня очень важные дела. Господин мой, прошу меня извинить, – и с этими словами покинул нас.

Юные принцессы, дочери канцлера, изящно набеленные, не уступали никому красотой своих нарядов.

Госпожа Третья (*367), Микусигэдоно, была ростом повыше госпожи Второй и выглядела настолько взрослой, что хотелось титуловать ее "сударыня".

Прибыла и ее светлость, супруга канцлера, но сейчас же скрылась позади церемониального занавеса, к большому сожалению новых фрейлин, еще не имевших случая увидеть ее.

Придворные дамы собрались тесным кругом, чтобы обсудить, какой наряд и какой веер лучше всего идут к сегодняшней церемонии. Каждая надеялась затмить всех остальных.

Вдруг одна заявила:

– А зачем я буду голову ломать? Надену первое, что под руку попадется.

– Ну, она опять за свое! – с досадой воскликнули другие дамы.

Вечером многие фрейлины отправились к себе домой, чтобы приготовиться к торжеству, и государыня не стала их удерживать.

Супруга канцлера навещала императрицу каждый день и даже иногда ночью. Юные принцессы – сестры государыни – тоже часто наведывались к ней, и в ее покоях все время царило приятное оживление. Из дворца императора ежедневно являлся посол.

Дни шли, и цветы на вишне ничего не прибавили к своей красоте, но выгорели на солнце и потускнели. Вид у них стал самый жалкий.

А когда они ночью попали под дождь, на них совсем уж нельзя было смотреть.

Рано утром я вышла в сад и воскликнула:

– Вот уж не скажешь теперь про цветок вишни, "светлой росой увлажненный (*368)", что он похож на лик красавицы…

Государыня услышала меня и пробудилась.

– В самом деле, мне показалось ночью, будто пошел дождь. Что случилось с цветами? – встревоженно вопросила она.

Как раз в эту минуту из дворца канцлера явилась толпа людей его свиты и разных челядинцев. Подбежав к вишневому дереву, они стали срывать с него ветки самодельных цветов, тихо переговариваясь между собой:

– Господин наш велел нам все убрать, пока еще темно. А солнце уже встает. Какая досада! Скорей, скорей! Поторапливайтесь.

Я глядела с любопытством. Если б это были люди, сведущие в поэзии, я бы напомнила им слова поэта Канэдзу`ми (*369):

Хоть говори, хоть нет.

Ветку цветущей вишни '

Я все равно сорву..

Вместо этого я громко спросила:

– Кто там крадет цветы? Не смейте, нельзя.

Но они со смехом убежали, таща за собой ветки.

Я подумала, что канцлера посетила счастливая мысль. В самом деле, кому приятно глядеть, как некогда столь прекрасные цветы вишни обратились в мокрые комки и прилипли к дереву?

Вернувшись во дворец, я никому не сказала ни слова о том, что видела.

Скоро явились женщины из ведомства домашнего обихода и подняли решетчатые створки ситоми. Женщины из службы двора прибрали покои. Когда они управились с работой, императрица поднялась со своего ложа.

Она сразу заметила, что цветов на вишне больше нет.

– Ах, странное дело! Куда исчезли цветы? – удивилась государыня. – Ты как будто крикнула утром: "Воры крадут цветы!" Но я думала, что унесут всего несколько веток, беда невелика. Видела ли ты, кто они?

– Нет, – ответила я, – было слишком темно. Только смутно двигались неясные тени… Мне показалось, будто какие-то люди воруют цветы, и я прикрикнула на них.

– Но все же, если б это были воры, – заметила императрица, – вряд ли они похитили бы все цветы до единого. Скорее всего, мой сиятельный отец приказал потихоньку убрать самодельные цветы.

– Что вы, как это возможно? – возразила я. – Нет, во всем виноват весенний ветер.

– Ах, вот как ты заговорила! Значит, что-то скрываешь. Видно, боишься бросить тень на его светлость.

В устах императрицы остроумный ответ не редкость, но все же я пришла в восхищение.

Тут показался канцлер, и я скрылась в глубине покоев из страха, что он увидит мой еще помятый сном "утренний лик" (*370).

Не успел канцлер войти, как изумленно воскликнул:

– Что я вижу! Пропали цветы на вишне. Вот новость! Но как вы не устерегли их? Хороши же ваши фрейлины, нечего сказать! Спят мертвым сном и не знают, что делается у них под носом.

– Но мне сдается, что об этом "узнал ты раньше меня" (*371), – тихонько прошептала я. Канцлер поймал мои слова на лету.

– Так я и думал, – заявил он с громким смехом. – Другие и не заметили бы! Я боялся только госпожи сайсё и вас.

– Да, верно, – подтвердила императрица с очаровательной улыбкой. Сёнагон знала правду, но старалась меня уверить, что всему виной весенний ветер.

– Ну, она обвиняла его напрасно. – И канцлер с утонченным изяществом начал декламировать стихотворение:

Время пришло возделать (*372)

Даже поля на горах.

[Не обвиняй же его,

Этот ветер весенний,

Что сыплются лепестки.]

Ах, досадно все же, что мои люди не убереглись от чужих глаз. А я-то наказывал им соблюдать осторожность. Уж очень зоркие стражи здесь во дворце.

И он добавил:

– Но Сёнагон очень удачно сказала про весенний ветер, – и снова начал декламировать: "Не обвиняй же его…"

Императрица молвила с улыбкой:

– В нескольких простых словах она хорошо выразила свое сердечное огорчение. Какой страшный вид был у нашего сада сегодня утром!

Молодая дама по имени Ковакаги`ми тоже вставила слово:

– Ведь что ни говори, а Сёнагон первая все заметила. И еще она сказала: только настоящий цветок вишни прекрасен, "светлой росой увлажненный"… а самодельные цветы погибнут.

У канцлера был забавно огорченный вид.

На восьмой или девятый день той же луны я собралась вернуться на время к себе домой. Императрица попросила меня: "Побудь еще хоть немного", – но я все же покинула дворец.

Однажды в полдень, когда солнце ярко сияло на безоблачном небе, мне принесли письмо от государыни:

"Не обнажились ли сердца цветов? (*373) Извести меня, что с тобой?"

Я ответила:

"Осень еще не наступила, но… девять раз в единую ночь к вам душа моя возносилась".

Помню, в тот вечер, когда императрица должна была переехать во дворец на Втором проспекте, фрейлины подняли ужасную суматоху и, не соблюдая пристойного порядка, толпой ринулись к экипажам. Каждая старалась первой отвоевать себе место.