Все это хотя и было сказано в виде шутки, но в тоне голоса Селезневой проскользнули ноты раздражения.
— Я узнала об обрушившемся несчастии над близкими мне людьми.
— Это, верно, над Сиротиниными? Вы, кажется, интересовались ее сыном?
— Я интересовалась им как хорошим, честным человеком, — глядя прямо в глаза Екатерины Николаевны, отвечала Дубянская.
— Теперь вам придется изменить свое мнение: он оказался вором…
— Это роковая ошибка…
— Хороша ошибка… Почитайте газеты и вы увидите, как дважды два четыре, что никто, кроме него, не мог совершить растраты…
— А я все-таки не верю этому.
— Ваша воля, — пожала плечами Селезнева, — но вы будете одни при этом мнении. Впрочем, вероятно, то же мнение высказывает и мать, укрывавшая сына и покупавшая на свое имя дачи.
— Позвольте, дача куплена из скопленных им денег, в рассрочку…
— Так всегда говорят все преступники.
— Он не преступник.
— Ну, будь по-вашему… Мне ведь в сущности все равно… Расскажите лучше мне о Любе…
Подавив свое волнение, Дубянская стала рассказывать подробно московские происшествия.
К концу ее рассказа в гостиную явились Аркадий Семенович, Сергей Аркадьевич и Иван Корнильевич Алфимов.
Сергей Аркадьевич, знавший все происшедшее в Москве от отца, которому дорогой от вокзала рассказали все Долинский и Елизавета Петровна, и теперь еще все волновался.
— И зачем надо было меня вызывать из Москвы?.. Я бы заставил его точно так же жениться на сестре…
— Так бы и заставил, когда ты не брал в руки ни ружья, ни револьвера… Он пристрелил бы тебя, как птицу, — сказал Аркадий Семенович.
— Но я брат… Мне было удобнее…
— Подставить свою голову без малейших шансов на хороший исход… Это было бы безумием… Я очень благодарен Сергею Павловичу, что он предусмотрел это и написал мне о вызове тебя сюда…
— А я так совсем ему не благодарен.
— Но как же скрыли, что была дуэль? — спросила Екатерина Николаевна.
— Объяснили рану несчастным случаем на охоте, — отвечала Елизавета Петровна.
Разговор перешел, благодаря присутствию Алфимова, на растрату в их конторе.
— Несомненно, виноват Сиротинин, — заметил Аркадий Семенович.
— Конечно, кто же другой, — подтвердил Сергей Аркадьевич.
— А вот Елизавета Петровна другого мнения, — вставила Екатерина Николаевна.
— Вот как? — вопросительно посмотрел на нее старик Селезнев.
Молодой Алфимов побледнел.
— Действительно, я другого мнения, — сказала Дубянская, — я хорошо знаю Дмитрия Павловича и удостоверяю, что он не может быть вором. Он скорее умер бы с голоду, чем взял бы что-нибудь чужое! Вы верите, потому что не знаете его так, как я его знаю… Его нельзя даже подозревать…
— Однако, все улики налицо…
— Какая же это улика!.. Не та ли, что кроме него некому было украсть? Кто знает…
Дубянская едва заметно повела глазами в сторону Ивана Корнильевича.
Тот сидел, как на иголках, и нервно кусал свои губы.
— Я не поверила бы ему, если бы он сам мне сказал, что совершил это преступление.
— Вы влюблены в него, — заметила Екатерина Николаевна.
— Я и не скрываю этого… Я его невеста…
— Вы? — широко раскрыла глаза Селезнева. — Но теперь…
— Что же теперь?.. Я убеждена, что его невиновность обнаружится, это, во-первых, а, во-вторых, если он сделается жертвой скрывшегося за его спиной негодяя, то я обвенчаюсь с ним, когда его осудят, и пойду с ним в Сибирь.
— Это очень романтично, — сказала Селезнева. — Но верно и то, что вы одни такого о нем мнения.
— Ошибаетесь, я только что была у Долинского, и он согласился со мной, что Сиротинин не виновен.
— У адвокатов нет виновных, — вставил Сергей Аркадьевич, несколько раздраженный против Дубянской за вызов из Москвы.
Иван Корнильевич Алфимов не проронил ни одного слова.
Екатерина Николаевна Селезнева приписала это воспитанию и такту молодого человека.
Ему как заинтересованному в деле и не следовало, по ее мнению, говорить.
Он между тем молчал по другим причинам. Иван Корнильевич переживал страшное внутреннее мучение.
Елизавета Петровна считает Сиротинина невиновным. Он этого никак не ожидал, он думал, что она отвернется от него как от преступника, от вора.
И к мукам совести несчастного прибавилось еще мученье ревности.
«Господи, — думал молодой Алфимов, — я надеялся все приобрести, а вместо того потерял все!»
Он встал, простился и вышел.
Елизавета Петровна тоже вскоре удалилась в свою комнату. Перспектива разговоров, подобных сегодняшнему, возмущала ее.
После обеда она снова поехала к Сиротининой и просила позволения у Анны Александровны временно переехать к ней.
Старушка с радостью выразила на это свое согласие.
— Мы будем с вами говорить о несчастном Мите…
— Мы спасем его…
В тот же вечер молодая девушка сообщила Селезневым о своем решении переехать к матери своего жениха.
— Старушка страшно потрясена, и одиночество делается для нее ужасным.
— Нам очень жаль, но насильно мы удерживать вас не можем, — сказала Екатерина Николевна.
— Я вам и не нужна…
— Нет, все-таки вы могли бы быть нам полезны по хозяйству… В качестве моей компаньонки, наконец… Мы вас так полюбили…
— Благодарю вас…
На другой день Елизавета Петровна, которую чуть ли не насильно щедро наградил Аркадий Семенович, переехала на квартиру Анны Александровны Сиротининой, о чем уведомила запиской Долинского.
Вечером же она получила письмо от Сергея Павловича, в котором была вложена телеграмма из Москвы от Николая Герасимовича Савина.
Телеграмма гласила:
«Выезжаю завтра курьерским. Савин».
VIII
АДВОКАТ-ПРАВЕДНИК
Сергей Павлович Долинский оказался тонким психологом.
Он угадал, чего не доставало в жизни Николаю Герасимовичу Савину.
Ему не доставало деятельности, и именно такой, на которую его вознамерился отправить «знаменитый» адвокат, — эпитет, уже даваемый некоторыми газетами Долинскому.
Савин скучал.
Жизнь веселящейся Москвы и Петербурга не могла удовлетворить его, слишком много видевшего на своем веку. Любовь к Мадлен де Межен, как мы знаем, была отравлена созданными им самим предположениями и подозрениями, да и не такой человек был Николай Герасимович Савин, чтобы долговременное обладание даже красивейшей и любимейшей женщиной не наложило на отношение его к ней печать привычки — этого жизненного мороза, от которого вянут цветы любви и страсти.
Он привык к Мадлен, она стала его вторым «я», тем более, что любовь этой женщины к Николаю Герасимовичу совершенно изменила ее.
Из кипучей, веселой, подчас своенравной, и всегда изменчивой парижанки, какой любил ее Савин, она сделалась покорной, серьезной, рассудительной женщиной, «совсем женой», по своеобразному выражению Николая Герасимовича.
Эта «совсем жена» уже не была для него не только женщиной, но даже другим лицом, это было, повторяем, его второе «я», и вместе с ней, таким образом, он чувствовал себя одиноким и, повторяем, скучал.
Полученное от Долинского письмо, таким образом, внесло в жизнь Савина перспективу разнообразия, и он схватился за предложение адвоката явиться на помощь Елизавете Петровне Дубянской обеими руками, тем более, что действительно не избег общей участи всех знавших молодую девушку и поддался ее неотразимому обаянию, как хорошего, душевного человека.
Николай Герасимович тотчас же написал и отправил известную нам телеграмму на имя Долинского.
Письмо он получил утром, когда Мадлен де Межен еще спала, так что, когда она вышла к завтраку, ей готовился сюрприз.
— Мы едем завтра в Петербург, — сказал Савин.
— В Петербург? Зачем? Мне нравится больше Москва…
— Мне нужно по делу.
— А… Это другое дело… Надолго?
— Как все устроится…
— Не секрет это дело?
— Далеко нет.
Николай Герасимович со свойственным ему жаром, особенно когда он говорил об интересующем его предмете, объяснил молодой женщине суть дела, которое его призывает в Петербург.