Дядя Паша был в белом парадном адмиральском мундире, хотя и без орденов. От анисовой водки молодое чистое лицо адмирала порозовело, отчего усы и черная бородка-эспаньолка казались еще чернее, а темно-серые глаза заблестели тяжелым горячечным блеском, черные усы встопорщились, лицо разгладилось и стало почти юным. Не влюбиться в такого было просто нельзя!

На маршале Петене не по возрасту отлично сидел двубортный штатский костюм стального цвета в легкую голубоватую полоску, воротник белоснежной рубашки был повязан галстуком красноватого оттенка; коротко стриженные седые волосы и еще не совсем выцветшие светлые глаза с лукавыми искорками делали маршала значительно моложе и, если бы не кожа, отвисающая на старческой шее брыжжами, то он казался бы совсем не старым, а, что называется, мужчиной на ходу.

Генерал Роммель мало изменился с тех пор, как Мария встретила его в Сахаре. Как и тогда, он был одет в желтовато-песочную камуфляжную форму. Взгляд его пристальных умных глаз светился доброжелательностью, а в голосе звучала печаль – особенно когда он сказал, взглянув на нее, Марию, в упор:

“Красивая дикарка…”

Ничьих других слов Мария не запомнила.

Проснувшись, она еще долго смотрела в темноту каюты, слушала гул моторов и хлюпанье опадающей за кормой воды, вспоминала свой яркий сон и думала: “А где же они сейчас, сию минуту? Я болтаюсь в море. А что сейчас делает генерал Роммель? Спит или воюет? А маршал Петен? Наверное, старика мучает бессонница? А адмирал дядя Паша? Он скорее всего бодрствует. В любой из его Америк сейчас день Божий… Эх, если бы вдруг действительно собрались они однажды за ужином, вот был бы у них разговор так разговор! Но это возможно только на том свете…”

Возвращению Марии домой все были рады: и господин Хаджибек, и его жены, и его сыновья. А Фунтик, так тот скулил от счастья и катался у нее в ногах.

XIX

Накануне Рождества* позвонил мсье Пиккар и пригласил Марию на конную прогулку. Она согласилась, не раздумывая, правда, не без мысленной усмешки над своим бывшим кавалером: “Не успел муж уехать на фронт, как этот шпак** тут как тут”.

* Речь идет о католическом Рождестве.

** Еще в кадетском корпусе шпаками они называли штатских.

Погода стояла ясная, маленькое зимнее солнце освещало высокое облачное небо ровным неярким светом; пронзительный, холодный и влажный ветер с моря бодрил душу Марии; по атласным крупам лошадей от знобного ветра иногда пробегала дрожь. Конюшню Николь Мария распродала местной знати, а себе оставила только Фридриха Барбароссу и перевела его на постой к лошадям господина Хаджибека.

Первые четверть часа они ехали молча, Мария чуть впереди. Узкая долина между темной полосой моря и более светлыми, почти размытыми очертаниями гор Берегового Атласа являла собой хотя и угрюмое, но торжественное зрелище: на фоне серых скал и бурых осыпей чернели низкорослые оливковые рощи с их уродливо скрюченными, узловатыми ветвями; серые полосы прикопанных виноградных лоз расчертили пригодные для земледелия площадки ровными линиями; все кустарники, кроме вечнозеленых, давно облетели и как бы пригнулись к земле в страхе перед зимними холодами; только одинокие сосны над оврагами уверенно и равнодушно поскрипывали на ветру, крепко вцепившись в расселины каменистой почвы блестящими на поверхности, словно костяными, могучими корнями.

На прогулку Мария взяла с собой морской цейсовский бинокль – единственную вещь, оставшуюся у нее от адмирала дяди Паши, бинокль с серебряной монограммой на корпусе S.P. Она и раньше хотела показать бинокль мсье Пиккару, да все как-то забывала об этом самым странным образом, может быть, потому, что подсознательно не хотела тревожить всуе память о своей первой любви.

Приостановив Фридриха, она сняла с плеча бинокль, вынула его из кожаного футляра и поднесла к глазам. Невооруженным взглядом она не различала кромки горизонта, отделяющей серое море от серого неба, а сейчас разглядела и линию горизонта, и фелюгу под черным парусом, медленно скользящую между морем и небом. Обведя неторопливым взглядом всю округу, Мария обернулась к спутнику, подъехавшему к ней на расстояние вытянутой руки.

– Хотите взглянуть?

Мсье Пиккар взял протянутый ему бинокль. Впервые за много месяцев их руки соприкоснулись.

– Еще чуть-чуть, и я разгляжу Францию…

– Франция ближе, – усмехнулась Мария, – а мне Россию не разглядеть…

– Хорошая штука. – Возвращая бинокль, мсье Пиккар теперь уже намеренно коснулся ладони Марии, но не получил ответного знака.

– Бинокль – это единственное, что осталось мне на память о наших… Но и для вас он совсем не чужой, видите монограмму? А теперь загляните внутрь футляра. Серж Пиккар.

– Ну и что? – В голосе знаменитого археолога прозвучало недоумение.

– Но этот Серж наверняка из вашего рода. Я только это имела в виду, только совпадение имени и фамилии.

– Нет. Просто однофамилец. Я слышал о них – они всё больше военные моряки, – безучастно сказал мсье Пиккар.

– Точно. Бинокль был куплен у какого-то француза в 1920 году в Севастополе.

– Я уезжаю, – внезапно сказал мсье Пиккар.

– И далеко?

– Куда пошлют. – Мсье вытащил из нагрудного кармана френча сложенный вдвое листок и протянул Марии.

Повернувшись спиной к ветру, она прочла:

“Я свободный француз. Я верю в Бога и будущее моей родины. Я принадлежу сам себе. У меня лишь одна цель – продолжить борьбу за освобождение моей страны.

Я понимаю и твердо верю, что эта война – испытание для народов всего мира. Будущее каждой нации будет зависеть от роли, которую она сыграет в этой войне.

Я торжественно заявляю, что не связан ни с какой политической партией и ни с каким политиком.

У меня лишь одна цель – освободить Францию.

Генерал де Голль”.

– Таких листовок полно в Марселе, – обернулась Мария к своему спутнику.

– Таких вряд ли… Взгляните на обороте.

На обороте листовки была не факсимильная, а живая подпись генерала де Голля. Это Мария поняла сразу.

– И что? – спросила она с явным интересом.

– Он призвал многих. Я – один из них, – горделиво отвечал мсье Пиккар, глядя прямо в глаза Марии умными глазами много повидавшего человека, принявшего бесповоротное решение.

– Поздравляю! Я рада за вас… А меня из России не призовут…

Всадники молча спустились в долину, а там и к самой кромке песчаного берега с кое-где выступающими в море ноздреватыми скалами. Здесь, у скал, от шумно разбивающихся о них волн особенно остро пахло морем. Мария обожала этот запах. Море было почти спокойное, бесконечное, серое. “Море было большое”, – невольно в который раз вспомнила она слова маленького гимназиста из записных книжек Чехова. “Море было большое”, – так описал свое первое впечатление о встрече с морем восьмилетний мальчик, и добавить тут действительно нечего.

Лошади тяжело ступали по мокрому песку, и всадники не торопили их. Проехали мимо одной скалы, мимо второй, третьей, а у четвертой Мария придержала своего Фридриха. Ей показалось, что скала эта точь-в-точь как та, с вершины которой в раннем девичестве кинулась она вниз головой, едва успев перекреститься перед неминуемой гибелью.

Она вспомнила, как бежала из форта Джебель-Кебир после представления “Трех сестер”, после того как в чужой мизансцене кинулась на шею адмиралу дяде Паше и горячо, торопливо стала покрывать поцелуями его лицо, шею, руки… Аплодисменты и восторженный гвалт зала почудились тогда Машеньке хохотом над ее выходкой. Прожектор, направленный на авансцену, слепил глаза, и зал казался ей черной шевелящейся дырой, исторгающей дикий гогот… Все смеялись над ней! Все ее презирали, казалось ей. Как она посмела?! Отчего кинулась вдруг на шею женатому человеку? Какое бесстыдство! Какое обезьянье бесстыдство – целовать женатого человека… при его жене Дарье Владимировне, лицо которой стало все в пятнах и глаза косили от позора… Какая неземная сила вдруг вытолкнула ее, Марию, из-за кулис в чужую мизансцену и бросила в объятия молодого адмирала в роли Вершинина? Но что было, то было – вытолкнула, бросила. Как бежала она потом из форта к морю – лишь бы убежать от позора, убежать навсегда!