Мы занесли рубероид во двор. Данилыч скрылся в доме.

— Моя сестра, — торжественно представил он, появившись на крыльце с невысокой пожилой женщиной. — Клеопатра Даниловна.

— Здравствуйте, — приветливо сказала тетя Патя. — Идемте чай пить.

Тетя Патя жила одна. Она была, по-видимому, лет на десять старше брата, и за чаем с какими-то необыкновенно вкусными булками меня поразила та ласковая почтительность, с которой обращался к ней Данилыч. Он ей — «вы», она ему — «ты».

— Самой разве можно, Патя? Я имею в виду, при вашем здоровье. К нам не нравится — к Николаю переехать можете, вот оно…

— Оставь, Толя. Свой дом… и так пораскидало всех. Ты вот пришел проведал — и спасибо. Кушайте, молодые люди…

Молодые люди, впрочем, только это и делали. Разговор о переезде велся явно не впервые и понапрасну; племянник Даня — тот вообще скромно помалкивал.

— Да, вот что, — неожиданно вспомнила тетя Патя, — берегитесь смотрите… Выходной створ из лимана поменяли, мель там из-за дамбы новая. Карту и лоцию принесешь, Толя, — я покажу…

Мы с Сергеем переглянулись.

— А как же! — гордо сказал, заметив это, Данилыч. — Из потомственных очаковских лоцманов Кириченко, вот оно. Патя у нас за старшую.

— Вы его не очень слушайте, молодые люди. Какой я лоцман. Вот Толя смолоду и вправду — на сейнере рыбачил…

Мы с Сергеем снова переглянулись. Образ капитана начинал проясняться. Вопрос — «как портной попал в мореходы?» — видоизменился, теперь мы спрашивали себя: почему моряк угодил в портные?

В город поднялись по тропке, идиллически заросшей лопухами. С обрыва открылся лиман, оконечность Кинбурнской косы — и наш «Гагарин», мелко нарисованный на голубом.

— А ну, щелкни! — попросил Даня. На шее судового врача висели два фотоаппарата, но он только вопросительно — чшш? — втянул в себя воздух…

Так бывает всегда. Подготовка к путешествию ведется неделями. Составляются списки, в списках проставляются птички. А в пути оказывается, что самое необходимое все-таки забыто. Фотопленка, например.

Осмотр Очакова приходилось начинать с магазинов. Капитан тяжко вздохнул — и отправился на заставу, к пограничникам. Такой порядок действий впоследствии повторялся в каждом городе.

Когда обнаруживаешь очередную статью дефицита, всегда хочется выпить. Пленки в Очакове не было; не сговариваясь, мы свернули в пивбар. Уже у стойки Саша заявил: пива не пью, вредно.

— Совсем не пьешь? — уважительно спросил Сергей. Трезвенник обиделся:

— Совсем — так не бывает. Матери обещал… Мне показалось, при этих словах Саши Даня украдкой ухмыльнулся.

В подвальчике было прохладно, стены украшали сети, узор из раковин мидий. Экипаж не спеша прихлебывал из кружек — и приглядывался друг к другу.

— Вот вы — физики, — вдруг решительно сказал Саша. — Объясните: почему в горах холодно?

— Ну… потому что высоко, — честно говоря, я немного опешил.

— Нет, это мы знаем: лучи солнца нагревают землю, а потом уже от земли — воздух.

А склоны гор лучи тоже ведь нагревают!

Пришлось объяснять подробно. Сергей помогал, Даня сначала заинтересовался, но очень скоро отвлекся, зевнул…

— Ше за дела? — пробормотал он, когда речь дошла до температурного распределения Больцмана. «Ше» вместо «что» Даня произносил с тем смачным акцентом, который присущ, по мнению москвичей, всем одесситам. Саша был неумолимо последователен.

— Вот теперь ясно, — наконец сказал он. — Так я про это и читал.

— Ты что ж, проверял нас?! — Сергей вскипел. Я невольно засмеялся. Пивной диспут имел свой смысл — как часть путешествия, этап знакомства с попутчиками. Пока что Даня представлялся мне довольно милым разгильдяем, с ним будет легко, а вот Саша… Кстати, когда мы выходили из бара, он объявил:

— Подождите. Мне позвонить нужно… матери, — при этом покраснел, и почему-то снова по хитрому лицу Дани пробежала усмешка.

А потом наконец познакомились и с Очаковом. Музей Суворова располагался в бывшей церкви. Церковь, в свою очередь, была переделана из мечети после Кинбурнской виктории, а теперь над ее куполом виднелся флюгер, на флюгере — звезда. Сам Александр Васильевич, сухонький, на невысоком постаменте, зажимал рукой рану на боку. Другой рукой он указывал в сторону косы, где двести лет назад шел бой. Сорок лет назад с помощью азиатской хитрости, похожей на суворовскую, на косу был заманен и разгромлен десант немецкий. В музее были составлены в пирамиду кремневая «фузея», трехлинейка и карабин. Недалеко от бронзовой пирамиды ядер с орлом на вершине — памятника бригадиру Горичу — стоял на мостике броненосца лейтенант Шмидт. Это был Очаков большого славного прошлого.

И был современный Очаков, зеленый и провинциальный, центр небольшого хлеборобного района, город рыбаков. Под заголовком местной газеты отмечалось, что она «під час жнив виходить щодня». Стенд рыбозавода обещал увеличить выпуск продукции на пару тысяч «условных банок». Поверх заборов на улицы переваливалась тучная зелень, и шлепались на тротуар переспелые вишни.

— Не похоже, честно говоря… — задумчиво сказал Сергей.

— Что «не похоже»?

— Что какие бы то ни было грядущие времена вторично назовут «очаковскими»…

Странна вообще судьба этих городов — Азова, Очакова, Измаила, Аккермана. Когда-то это были ключи к морю, крепости, запиравшие устья больших и великих рек; стратегические узлы, за каждый из которых напряженно боролись две империи. Ни один из них впоследствии не сохранил военного значения, ни один в дни мира почему-то не стал крупным портом. Но кажется — они и не жалеют о былом величии. Всего насмотревшись, все испытав, города, как старые мудрые люди, приобрели и ценят одно: тишину.

— …Баклаша! Иди чисть картошку! Иди… чисть… КАРТОШКУ!!!

Нарушая заслуженную тишину Очакова, крик Сергея плыл над Днепро-Бугским лиманом.

Согласно указаниям Данилыча, после обеда команда собралась на борту яхты. Капитан объявил: пограничники дали «добро» до Железного порта. Переход предстоит большой, нужно приготовиться: набрать свежей воды, сварить на весь завтрашний день борщ…

— Каррр… тошкуу!! — неслось над лиманом. Сергей взывал ко мне, используя студенческую кличку Баклаша, происхождение которой мы оба успели забыть.

Я стоял на берегу у крана. Афоризм управдомов гласит: «Струйка воды толщиной в спичку дает утечку 480 литров в сутки». В этом я убедился воочию, набирая тридцатилитровый бочонок-анкерок в течение полутора часов. За это время крик Сергея надоел даже памятнику Суворова. Судовой врач, несмотря на свой рост, не отличается мощным сложением. По-настоящему могучи у него две вещи: нос и голос. Первый обременяет только самого Сергея; но вот голос, в сочетании с полным отсутствием слуха и умением играть на гитаре, небезразличен и для окружающих. Как хорошо, думал я, что гитару вместе с фотопленкой он тоже забыл! Крик с борта неожиданно усилился: теперь в нем можно было разобрать и «вот оно» Данилыча, и «ше такое?!» Дани. Судя по отголоскам, мастер по парусам хотел получить увольнительную, чтобы сходить на танцы. Капитан возражал. Шла подготовка к завтрашнему выходу, рождались традиции…

Вечерний, прощальный чай пили снова у тети Пати. Потом она вышла на берег нас проводить.

Уже смеркалось. Когда «Яшка» по своей челночной системе доставил последнего из нас на борт «Гагарина», одинокую фигурку Клеопатры Даниловны с трудом можно было разглядеть в тени обрыва. Но по воде вечером видно лучше; тетя Патя наверняка различала силуэт яхты на подернутом рябью лимане, и черную тень строящейся дамбы, и буи фарватера, ведущего к проходу в море. Привычное одиночество?.. Не знаю. Меня мучила, раздражала догадка: кроме лоции и «выходных створов», эта пожилая женщина знает что-то еще, мной накрепко забытое, нечто такое, что я знал в детстве; знал, да забыл… Рядом со мной шумно вздохнул Данилыч.

— Давайте ложитесь. Завтра подниму рано. Завтра большой день, вот оно.