— Нисколько. Я не ищу приключений на свою голову.

— Значит, наверх вы со мной не подниметесь?

— Куда наверх?

— Я хочу вместе с вами оказаться между небом и землей. На чердаке, под куполом.

— Еще чего! Что мне там делать?

— Тоже, что вчера здесь. Вы заглянули бы… туда, куда иногда смотрите. А я бы вас слушал.

— Не пойдет. С этим покончено. Потом мне бывает плохо. Кроме того, я боюсь высоты.

— Неужели? А в тот раз, когда мчались по лестнице Святого Аполлинария, выходит, не боялись?

— Откуда вы об этом узнали?

— Откуда? От Олеяржа.

— А может, вы сами были там тогда? Или хотя бы Прунслик?

— Сменим тему. Вы спросили про Семихрамье. Мне нравится, что оно вас интересует, это хороший знак. Что бы вы хотели узнать?

— Это семь готических храмов, да?

— Если упрощенно, то да — это семь готических храмов.

— Главные — Карлов и Штепан, верно?

— Главные? Я бы так не сказал. Это просто две седьмых.

— А еще какие? Аполлинарий и Эммаус, Слуп и… Екатерина.

— Совершенно верно.

— Но ведь от Святой Екатерины осталась только башня! Этот храм не имеет с вашей готикой ничего общего.

— Жуткий у него теперь вид, правда?

— Не уходите от ответа. Отчего вы считаете одну башню целым храмом?

— А вам это не по душе?

— Разумеется, мне это не по душе. Такое здание уже не выполняет своей функции.

— А разве это нельзя исправить? Вы же знаете, в каком состоянии пребывала в прошлом веке церковь Девы Марии на Слупи, каким был Аполлинарий и как выглядело здание, в котором мы с вами сейчас находимся. А Дева Мария Снежная? Ведь она лежала в руинах, как нынче — Сазавский монастырь! От храма остался замечательный пресбитерий, достаточно было только бережно переделать его в готическом духе. Если бы это зависело от меня и если бы этот храм находился в моих владениях, я достроил бы главный неф и не лишил бы город красивой готической башни.

— Вы хотите сказать — новоготической?

— Да ладно вам. Собор на Градчанах тоже наполовину новый — и что с того? Так захотели Аррас и Парлерж, и совершенно неважно, что храм достроили не наши прапрадеды, а наши деды. Важно чтить основы и не отклоняться от изначального замысла. Если мы не хотим пренебречь творчеством предков, не хотим высокомерно насмеяться нар, их эпохой, без которой не было бы нашей, то мы обязаны склониться перед ними, подчиниться их вкусам и исполнить их желания. Нам надобно не просто обернуться назад, но выполнить команду «кругом!». Иначе нас ждет гибель.

— Не сердитесь, однако мне кажется преувеличением утверждение о том, будто нас ждет гибель только потому, что мы, следуя переменчивой моде, перестроили готические храмы.

— Вам это кажется преувеличением? Это началось еще во времена Ренессанса, когда многие дерзнули разъять молитвенно сложенные ладони, и сделать из своих пальцев подобие подзорной трубы, и приложить ее к своему наглому глазу… и он, не возведенный к небесам, уставился прямо перед собой. Эти глаза могли видеть только своих ближних — такими, какими сотворил их Господь. И отвратительные дома тех времен — это всего лишь исполинские хлевы для разряженных франтов, которым интересно было только то, кто как выглядит без одежды. До чего же это смахивает на нынешнюю эпоху! Барокко, хотя и вернулось вновь к сутанам, которые скорее скрывали, чем подчеркивали фигуру, все же не лишило людей их прежней спеси — а худшими из людей были зодчие. На стройные готические шпили они насадили луковицы и маковки, символы своих пустых, бессмысленных голов, они придумали окна причудливых форм и продырявили ими древние священные стены. Они не имели на это никакого права! За примером — причем гнуснейшим из всех — далеко ходить не надо: посмотрите-ка вон на те окна, эти вечно мокнущие язвы на страдающем теле храма. Или вспомните планы барочных построек — это же настоящий разгул бессмысленности! Квадрата, круга, прямоугольника и восьмиугольника им показалось мало, потребовались еще эллипсы, звезды и мерзко закругленные углы. Никто не превзошел таких мастеров безвкусицы, как Эрлах и Динценхоферы. Жалкие комедианты!

— Тут я с вами спорить не буду, в этом наши вкусы полностью сходятся. Но что же все-таки с седьмым храмом? Каково его название? Святой Мартин? Индржих? Петр?

— Не знаете?

— Откуда мне знать? Вы несколько раз упоминали о семи храмах, я хожу с вами из одного в другой и слушаю, как вы намерены их перестраивать, но их по-прежнему только шесть.

— Лучше будет, Кветослав, если вы додумаетесь до этого сами. Я не сомневаюсь, что вам это удастся, вы же историк.

— Историк-недоучка.

— Тем легче вам будет отыскать истину.

— Наведите меня на след.

— Разве вы собака?

— Я не знаю, кто я. Историк из меня никакой, полицейский тоже.

— Собаке нужен хозяин.

— Мне, наверное, тоже. Но где мне его искать?

— Не у черта же на рогах. Вы в храме, ваш хозяин — здесь.

— Где же? Где он?

— Вы хотели, чтобы вас навели на след — пожалуйста! Вам знакома панорама Праги Винценца Морштадта?[51] Град с Оленьим рвом, Ржетезовый мост, Малая Страна?

— Кто же ее не знает?

— А как вам изображенный Морштадтом храм Святого Штепана?

— Погодите-ка… я представляю его, хотя и смутно. Вид сзади, верно? На пресбитерий.

— Все правильно, художник смотрел с юго-восточной стороны, и эта его работа представляется мне наиболее удачной. Он не был мастером европейского масштаба, но документальная ценность его произведений несомненна. В то время как прочие рисунки не поднимаются выше уровня открыток и не имеют глубокого смысла — я говорю о его Староместской ратуше, Прашной башне, соборе Святого Вита или Карловом мосте — непривычный ракурс Святого Штепана скрывает в себе нечто трудноуловимое, едва поддающееся объяснению, загадку, даже, возможно, тайну. Сам Штепан тут даже не очень важен; впереди справа изображена ротонда Святого Лонгина, слева — четырехгранная звонница, а еще левее — часовня Всех Святых. На первом плане виднеется какое-то горизонтальное бревно, подпертое тремя деревянными столбиками. К чему оно на картине? Не знаю, знаю только, что именно оно придает изображению доверительный, если не сказать — интимный характер, вы будто заглядываете в маленький дворик собственного дома: вот-вот на картине появится отец и примется мастерить что-то из этих деревяшек.

— Да, гравюру можно, пожалуй, счесть изображением чьего-нибудь родного дома.

— Это впечатление усиливается благодаря четырем фигурам — мать и дитя на траве перед ротондой и мужчина в шляпе рядом с какой-то женщиной чуть дальше, неподалеку от часовни. Четыре человека на лугу, за ними угадывается кладбище — для Морштадта это немного, он любил загромождать свои картины целыми толпами. Зелень за пресбитерием Святого Штепана совершенно иная; хотя это место находилось внутри Нового Города, у Морштадта оно написано так, что возникает явственное ощущение окраины со всем ее очарованием. Виртуозность художника лишний раз подчеркивается композиционным решением картины: высота зданий — благодаря перспективе и их размещению на пространстве полотна — понижается в направлении от левого верхнего угла к правому нижнему, что оптически углубляет изображение. В правом нижнем углу к четырем постройкам добавилась пятая: она самая маленькая из всех и стоит в отдалении, но совершенно ясно, что ее башня тянется к небу. К ней, минуя церковку Святого Лонгина, ведет грязная тропинка — строго на северо-запад. И постройка эта… Как вы думаете?

— Тропа в северо-западном направлении, очень высокая башня… Мне приходит в голову только ратуша Скотного рынка.

— Правильно!

— Но я-то ищу храм!

— Не спешите, Кветослав, иначе моя подсказка вам не поможет. Я ведь еще не договорил, я не упомянул о том, что кажется мне самым прекрасным на картине Морштадта. Не искусность, с какой он отобразил состояние определенных зданий в определенную эпоху, а сама жизнь, дышащая на его полотне: окрестности сакральных построек. Зеленый луг, истоптанная тропинка, деревянные садовые заборы, несколько низеньких домиков. Низеньких, понимаете? И между ними вздымаются ввысь четыре изумительных здания: часовня, ротонда, колокольня и храм, он среди них самый большой. Их видно издалека, их нельзя не заметить, они воистину прекрасны. Люди, что держат путь мимо них или же к ним, не могут быть дурными — подобная красота подавляет в них все злое, вот насколько она сильна, поверьте! Да и что может быть чудеснее храма, вырастающего прямо из лужайки, камня, распускающегося над землей, в которой он в незапамятные времена родился? Вот храму Святого Духа в Старом Городе повезло — ему оставили его зеленый ковер; правда, башне пришлось несладко, потому что не в меру щедрое барокко изуродовало ее сарацинским тюрбаном. Лишь средневековая архитектура является по-настоящему великой, Кветослав, лишь готическая архитектура может считаться моральной. Мораль людей и мораль зданий неразделимы. Ради сохранения жизни на Земле мы никогда больше не допустим, чтобы святыню загородил какой-нибудь светский уродец, как это произошло сразу с несколькими храмами: со Святым Мартином, Святым Петром, Святым Индржихом и прочими. Город, который позволяет банку, жилому дому или административному зданию вырасти настолько, чтобы заслонить собой церковь, заслуживает того, чтобы прозябать под властью спекулянтов, дворничих и канцелярских крыс. Запрещается строить что-либо рядом с храмами, запрещается изображать из себя богов и возвышаться над их звонницами!