Однако же меня влекло к ней. Я тоже оперся о парапет прямо рядом с ней и коснулся своим локтем ее. Она не отстранилась, но краешком глаза я заметил, что на лице у нее появилось выражение опасливости. Или я ошибся? Я наклонил голову и устремил взгляд в грязные водные глубины.

— Прогулка в качестве ответа? — она вернулась к разговору, который я почти уже выбросил из головы. — Может, это верный ответ, а может, и нет. Посмотри вон на тот мостик, видишь, там рядом что-то есть? Странно, что эта вещь попала в воду. Кто-нибудь уронил ее? Или от нее решил избавиться вор?

Я посмотрел туда, куда указывала Люция, и понял, что это тоже ответ на незаданный вопрос.

Я проводил Люцию до остановки трамвая и помог ей с коляской. При этом она легонько, чуть-чуть, погладила мое запястье. Как только она уехала, я ввернулся к мостику и по почерневшей лесенке спустился в холодную грязную воду. Она достигала моих колен. Добравшись до торчавшей над поверхностью воды железяки, я взял ее в руки. Это оказалась большая рамная пила, застрявшая между двумя камнями на дне. У нее была новая синяя ручка и сломавшееся, не успевшее заржаветь полотно.

Новую пилу не станут выбрасывать из-за сломанного полотна. Зубья были огромными, изогнутыми и напоминали длинные когти хищного зверя. Я прекрасно знал, как выглядело бы полено, распиленное такой пилой. Оно казалось бы переломленным.

Престраннейший день, подобных которому в последнее время, к сожалению, все прибывало, закончился в моей комнате в Просеке. Я взял пилу с собой, решив как можно скорее передать ее в полицейскую лабораторию для анализа на присутствие крови. Я дал ей просохнуть и аккуратно обернул старыми газетами. Потом умылся, в темноте переоделся в пижаму и лег, довольный тем, что смогу показать Олеяржу кое-что новое. Уже засыпая, вспомнил, что не полил свои любимые цветы. Выбравшись из приятно нагревшейся постели, я зажег свет и наклонился за лейкой. И тут же выронил ее. Из вьющегося побега винограда, который только-только зазеленел, во все стороны шли густые мохнатые белые нити, они тянулись вверх, они изгибались, и самая длинная из них достигала едва ли не полуметра. Больше всего это напоминало седую бороду безумного старика.

XIV

В понедельник я поднялся рано. Госпожа Фридова, которая с шести утра смотрела телевизор, этому обрадовалась. Она сделала яичницу из трех яиц с беконом и, поставив передо мной это королевское угощение, заявила, что я наверняка нашел работу, что это, мол, сразу видно. Я был не настолько безжалостен, чтобы отрицательно покачать головой, только промычал, набив рот хлебом, что у меня действительно кое-что намечается. Завтракая, я наблюдал, как за окном рождается грязное, желто-серое утро; кажется, собирался пойти снег. Ртуть в уличном термометре дрожала на нуле.

Тем временем снег пошел на телеэкране. Квартирная хозяйка ударила по телевизору, и рябь усилилась. Тогда она выключила его и подсела ко мне. Начала выспрашивать, чем я занимался в последние дни. Я извинился и ретировался в свою комнату, но она не отстала; у меня было не проветрено и повсюду валялись пледы. На крохотном письменном столике лежали три раскрытые книги, которые привлекли внимание госпожи Фридовой. Не дожидаясь моего разрешения, она принялась их разглядывать. «Хроника королевской Праги», «Пражские истории и легенды», «Говорящая архитектура Праги». Вопросительно подняв брови, она выразила надежду, что я не вернусь больше к прежней ненужной учебе. Успокоив ее, что мне это и в голову не приходило, я извлек из-под кровати пилу и сурово объявил, что немедленно отправляюсь в полицию. Она удивленно заморгала и молча покинула мою комнату, не заметив, к счастью, отвратительного растения.

Было еще слишком рано, но мне хотелось как можно быстрее оказаться за дверью. Я решил, что пойду пешком. Панельные дома спали, палисадники на склоне ежились от холода, тротуары молчали. Я не торопился. Жизнь кипела только на шоссе, в окнах машин то и дело мелькали человеческие лица — размытые овальные пятна. В этом сомнамбулическом, едущем в неизвестность городе я был исключением: один-единственный пешеход, благонамеренный путник. Я даже позволил себе грех самолюбования: когда мимо просвистел энный автобус, я попытался взглянуть на себя глазами одного из тех бледнолицых, что были в нем заточены — индеец в потертом пончо, торопящийся в сторону леса с пилой наперевес. Разумеется, этот человек двигается, но в сравнении со скоростью автомобилей кажется, будто он стоит на месте и только имитирует движение. Лентяй эдакий, думает бледнолицый. Может, он ждет, что к нему кто-нибудь присоединится? Да кто же решится на такое, если чудовище по имени Время гонится за всеми по пятам, разевая свою страшную пасть? Ведь Время всегда начинает с неторопливых — с тех, кто не поспевает. С тех, кто не сумел обогнать его. В своих недрах оно сбивает человека с толку и заставляет его идти в обратную сторону.

Я лелеял слабую надежду столкнуться в полицейском управлении с Розетой, но когда около десяти вошел в просторный кабинет начальника, там был только Олеярж. Даже не оторвав взгляда от экрана компьютера, он сделал мне знак садиться. За большими окнами с поднятыми жалюзи с зеленоватого неба тихо падали снежные хлопья. Тротуары покрывал белый ковер, который, впрочем, наверняка исчезнет еще до полудня. Из-за туманных испарений Святоштепанская башня казалась тоньше, чем на самом деле.

Я развернул газеты, скрывавшие пилу, и положил ее на колени. Причем нарочно задел зубьями о металлический стул, чтобы привлечь внимание полковника.

Ожидаемого мною воодушевления Олеярж не выказал, однако находка заинтересовала его настолько, что он велел исследовать ее в лаборатории. Когда пилу унесли, полковник протянул мне какие-то фотографии.

— Первая пришла в четверг, вторая в пятницу, а третья — только что.

Я взял снимки и внимательно их рассмотрел. Они были очень темными, но кое-где сквозь черноту проступали более светлые места, отливавшие красным. На первом фото не было видно почти ничего, разве что несколько кусков щебенки и три-четыре камешка, валявшихся на сухой земле. Определить их величину было невозможно. На заднем плане вздымалась грязная стена — оштукатуренная, то ли светло-коричневая, то ли цвета охры. На втором снимке, чуть более светлом, виднелось то же самое место, но объектив повернули немного правее. Два камешка с левого края первой фотографии отсутствовали, зато справа возникло синее пятно. Снимали поздно вечером или ночью, без вспышки. Третий кадр: то же место, но еще правее. Синих пятен на заднем плане прибавилось, особенно бросалась в глаза какая-то продолговатая туманность. Однако из-за недостатка света нельзя было понять, что это. Как и в первых двух случаях, фотограф плохо навел резкость. С самого края размазанную белесую кривую закрывало черное пятно. Оно было закругленной формы и занимало примерно шестую часть кадра.

Я пожал плечами.

— Скорее всего, еще одно предупреждение, адресованное на этот раз лично вам. Они тянут время, нагнетают напряженность, чтобы как следует припугнуть вас. Завтра и послезавтра непременно придут другие фотографии, и тогда вы, наконец, узнаете, что им надо.

— Со мной такого никогда не бывало, это впервые. Подозрительно. Как будто… А может, развлекается какой-нибудь сумасшедший. Например, тот старик, что звонил нам на прошлой неделе. Кажется, во вторник. Да, во вторник вечером. Он заявил телефонистке, что пропала какая-то диадема, и тогда она соединила его с нами, с отделом краж. Так он сообщил, что диадема пропала не у него, а у всех нас. Бессмыслица какая-то! Вопил в трубку, что он туда смотрит и что ее там нет, а под окнами у него в последнее время шатаются подозрительные люди, зато, мол, полицейского днем с огнем не сыщешь.