Давайте вспомним и о певцах-кастратах. Обычай кастрировать мальчиков ради сохранения ими детских по высоте голосов был широко распространен с ХVI по XIX век, главным образом, в Италии. Маленьких мальчиков кастрировали ради того, чтобы они продолжали петь нежными голосами в Ватиканской капелле и вообще в католическом пении, поскольку в нем было запрещено участие женщин. Кастраты требовались и в светском пении. В опере они имели такой успех у слушателей, «что певцы-мужчины почти перестали привлекаться для исполнения высоких партий в операх-сериа; зачастую с кастратами не могли конкурировать и певицы-женщины, на долю которых нередко доставались мужские роли» — пишет «Музыкальная энциклопедия» (т. 2, стб. 742, М., 1974). Никто не знает, сколько тысяч мальчиков было оскоплено с этой целью. Но точно известно, что еще в 1890 году мальчиков продолжали подвергать кастрации для Ватиканской капеллы ради сохранения у них сопрано. «Музыкальная энциклопедия» подтверждает: «Отдельные [светские] кастраты-певцы были известны еще в начале ХХ века». Надо ли комментировать этот зверский обычай?
А вот факт иного рода, но тоже красноречивый: «Мануэль Вакенгейм (рост 1 м 14 см) проработал «метательным снарядом» почти всю жизнь. Dwarf-tossing или dwarf-throwing — странная забава, завезенная в Западную Европу из Северной Америки и Австралии. Правила игры простые: нужно бросить карлика или карлицу и, чем дальше, тем лучше. Побеждает тот, кто ухитрится швырнуть свой «снаряд» на самое дальнее расстояние. Бросаются карликами на дискотеках и в барах. Карлик одет в особый дутый костюм, а на голове у него защитный шлем» (www.globalrus.ru/comments/95856/). Такие обычаи не возникают на голом месте. За ними — века иного, непривычного нам отношения к ближнему. И в течение этих веков карликов швыряли, можете быть уверены, без всяких защитных приспособлений.
Остатки и рудименты старинных норм жизни очень красноречивы. Иногда эти рудименты сохраняются в виде выразительных терминов. Только вслушайтесь: «повальный обыск». Это термин старого русского права, вполне впечатляющий. Или: «мальчик для битья». Это уже европейское. Дофин или маленький маркизик (князик, барончик и т.д.) дурно себя ведет, скверно усваивает латынь, а за это секут розгами специального мальчика. При дофине.
Мальчиков использовали для еще одного хорошего дела. Как сообщает Дж. Тревельян в книге «Социальная история Англии» (1942; есть русский перевод: М., 1959), в Англии вплоть до Второй мировой войны сохранялся варварский обычай: ребенком чистили каминные дымоходы. Маленького мальчика, подвязав его подмышками веревкой, спускали в трубу. Чистить трубу ребенком считалось рациональнее, чем чугунным ядром: ядро могло повредить дымоход. Было множество случаев, когда ребенок умирал, застряв в трубе или задохнувшись копотью и угольной пылью. То, что с этим покончено, опять-таки — часть огромной совокупности перемен последних десятилетий.
Раз уж речь зашла о детях. Одна из главных тем английской литературы — тема несчастного детства. Это отмечали многие. Тягостное детство Байрона, тягостное детство Черчилля, «Оливер Твист» Диккенса, «Бремя страстей человеческих» Моэма. Не говоря уже об Ивлине Во. Когда не видно исключений, достаточно и дюжины-другой примеров. Общее для романов, биографий и воспоминаний — отсутствие душевного тепла в семье. Видимо, дело в устройстве английской семьи и в устройстве английских учебных заведений. Розги в них отменены всего 30-40 лет назад. Аристократические школы — просто бурсы. В книжке «Эти странные англичане» сказано: «Для английских детей детство — это такой период, который нужно миновать как можно скорее». Но почему же русские воспоминания о детстве — сплошь счастливые воспоминания? Когда общество сковано жесткими социальными ритуалами, личная свобода сходит на нет, и если у взрослых еще есть какие-то альтернативы, дети их не имеют. В России этой скованности всегда было меньше.
О разном отношении к человеку, личности, жизни говорит еще одна деталь. Невозможно себе представить, чтобы у нас привились «музеи пыток» — непременная принадлежность крупных европейских городов. Само пристрастие к таким музеям что-то приоткрывает нам в западноевропейском характере, сформированном всей историей Запада. В России 90-х кто-то решил, что вот она, золотая жила: надо создать нечто подобное, и народ повалит за большие деньги. Создали — по образцу западных прототипов: с дыбами, гарротами, «испанскими сапогами», восковыми фигурами, изображающими декапитацию и соответствующими звуковыми эффектами, — возили по большим городам, но народ не повалил, дело не пошло.
Справедливый суд как условие свободы
В своей книге «Народная монархия» поразительный автор Иван Солоневич, кажется, первым привлек внимание к тому факту, что русский Судебник 1550 года содержит положения, на век с лишним опередившие то, что считается главной вехой на европейском пути к Правам Человека.
Пересказываю доводы Солоневича из 4-й главы его книги. Русским интеллигентам, пишет он, тыкали в нос английский Habeas corpus act, забывая упомянуть, что в России подобный акт был введен на 129 лет раньше английского: по Судебнику 1550 года власти не имели права арестовать человека, не предъявив его представителям местного самоуправления — старосте и целовальнику, иначе последние по требованию родственников могли освободить арестованного и взыскать с представителя администрации соответствующую пеню «за бесчестье».
Солоневич приводит далее слова В.О. Ключевского, который «напоминает о старинном праве управляемых жаловаться высшему начальству на незаконные действия подчиненных управителей» — «по окончании кормления обыватели, потерпевшие от произвола управителей, могли обычным гражданским порядком жаловаться на действия кормленщика», причем «обвиняемый правитель... являлся простым гражданским ответчиком, обязанным вознаградить своих бывших подвластных за причиненные им обиды... при этом кормленщик платил и судебные пени и протори... Истцы могли даже вызвать своего бывшего управителя на поединок...».
Ключевский продолжает: «Съезд с должности кормленщика, не умевшего ладить с управляемыми, был сигналом к вчинению запутанных исков о переборах и других обидах. Московские судьи не мирволили своей правительственной братии...» То есть, бюрократической солидарности в те времена в Москве не существовало. И сидевшим «на кормлении» воеводам лучше уж было «уметь ладить» с населением: иначе суды, пени, штрафы, а не то и поединок, «поле» — т.е. дуэль, способ те времена общепринятый.
Исключая последний «способ», описан вполне правовой, юридически грамотный образ действий. Приятно удивившись, спросим у себя: есть ли в копилке нашей памяти что-либо, относящееся к допетровскому суду? Забавная сказка «Шемякин суд»? Убеждение, что судопроизводство было примитивным и несправедливым, что в судах сидели сплошные мздоимцы? А, собственно, где доказательства? Примитивным оно точно не было — половина нашего юридического словаря оттуда: «очная ставка», «вчинить иск», «ничтожная сделка», «допрос», «истец», «свидетель», «улика», «с поличным», «с повинной», «розыск», «обыск», «понятой» и так далее.
Что же до тех, кто брал и давал взятки, лжесвидетельствовал, подделывал улики, они рисковали в те времена куда больше, чем сегодня. За неправосудные приговоры и злоупотребление властью судейских ждали строгие уголовные наказания. За намеренное извращение протокола дьяку грозила тюрьма: «А которой дьяк список нарядит или дело запишет не по суду, не так, как на суде было<…>, а обыщется то в правду, что он от того посул взял, и на том дьаке взята перед боярином вполы да кинута его в тюрму». Подьячего за то же ждала «торговая казнь» (наказание кнутом).
Подкинутая улика называлась «подмет», подлог актов — «подписка». Виновным в особо тяжких фальсификациях подьячим отсекали пальцы, «чтобы впредь к письму были непотребны».
Статья 97 Судебника 1550 года ввела положение о том, что закон обратной силы не имеет — даже четыре с лишним века спустя этот принцип еще не стал очевидным в коммунистическом СССР (дело Рокотова, Файбишенко и Яковлева 1961 года).