Действительно, еще в январе 1900 года в одном из писем А.П. Чехову Горький писал: «Обязательно нужно, чтобы теперешняя литература немножко начала приукрашивать жизнь». И ровно через 35 лет, 18 января 1935 года «Правда» опубликовала вторую часть знаменитых горьковских «Литературных забав», где содержалась такая сентенция: «Подлинное искусство обладает правом преувеличивать» («Ты, Иван, – говорил Берлиоз, – очень хорошо и сатирически изобразил, например, рождение Иисуса, сына божия, но […] необходимо, чтобы ты вместо рождения и, скажем, прихода волхвов, описал нелепые слухи об этом рождении…»).

Да и при чтении пассажа о Горьком-фельдшере возникает невольная ассоциация с ролью Мастера в клинике Стравинского. Ведь там он тоже избавлял Бездомного от мук творчества, превратив талантливого поэта в совслужащего без царя в голове. И еще одна ассоциация, которую невозможно не отметить: описываемый Чуковским мажорный, утешительный тон книг Горького – разве не такой же он у лживой концовки Мастера к своему роману о Иешуа? – Пилат-де раскаялся, да и казни не было, Иешуа простил своего палача, они даже подружились, так что ты, дорогой товарищ Бездомный-Понырев, спи счастливым сном идиота и считай, что все описанное в романе тебе лишь приснилось. А встанешь утром – иди спокойно на работу и не гоняйся за сатаной. Не было сатаны, и все тут.

Напомню, что цитируемая работа К. Чуковского впервые была опубликована в 1924 году, и Булгаков мог быть знаком с ней.

Представляет интерес и вопрос о трансформации понимания Горьким гуманизма. Вначале – его собственное высказывание, относящееся к 1919 году:

» – Я человек бытовой – и, конечно, мы с вами (с Блоком – А. Б.) люди разные – […] но мне тоже кажется, что гуманизм – именно гуманизм (в христианском смысле) должен полететь ко всем чертям. Я […] недавно был на съезде деревенской бедноты – десять тысяч морд – деревня и город должны непременно столкнуться, деревня питает животную ненависть к городу, […] гуманистическим идеям надо заостриться до последней крайности – гуманистам надо стать мучениками, стать христоподобными – и это будет, будет…[…]. Нужно только слово гуманизм заменить словом нигилизм» .

Давайте теперь посмотрим, как «полетел ко всем чертям» «гуманизм (в христианском смысле)» в горьковской «громовой» публицистике тридцатых годов:

«Интернациональный союз писателей-демократов» в лице генерального секретаря его господина Люсьена Кине почтил меня приглашением сотрудничать в литературном органе союза. Цель союза – «сближение литераторов-демократов», в его президиуме – Ромен Роллан и Эптон Синклер – люди, которых я весьма уважаю. Но вместе с ними в президиуме профессор Альберт Эйнштейн, а в комитете – господин Генрих Манн. Эти двое, вместе со многими другими гуманистами, недавно подписали протест немецкой «лиги защиты прав человека» против казни сорока восьми преступников, организаторов пищевого голода в Советском Союзе…

…Я считаю эту казнь вполне законной… А так как господа А. Эйнштейн и Г. Манн согласны с оценкой «Лиги», то само собой разумеется, что какое-либо мое «сближение» невозможно, и поэтому я отказываюсь от сотрудничества в органе «Интернационального союза писателей-демократов» .

Полагаю, комментировать это было бы излишним. Более ясно, чем Горький сам сказал о себе, не получится. Лучше привести скупую, строго выверенную запись в «Летописи жизни и творчества А.М. Горького»: «10 июля 1934 г. Пишет А. Курелле. Отказывается писать статью для журнала «Монд» из-за большой загруженности работой. Рекомендует использовать статью «Пролетарский гуманизм» – «Эту статейку очень одобрил т. Сталин».

Помните – «Он, оказывается, «гуманист», старичок-то!» Чем отличался горьковский «пролетарский гуманизм» от гуманизма таких «старичков», как Альберт Эйнштейн и Генрих Манн, видно из его прославленной статьи «С кем вы, мастера культуры?»: «Понятие «насилия» прилагается к социальному процессу, происходящему в Союзе Советов, врагами рабочего класса в целях опорочить его культурную работу…» Здесь позиция Горького явно противоположна позиции 1917 года, когда он бросал со страниц «Новой жизни» резкие упреки Ленину, который «бесчестит революцию» и «оправдывает деспотизм власти». Да и в отношении рабочего класса его позиция изменилась на противоположную – вспомнить хотя бы приведенное выше его высказывание о том, что «пролетариат не великодушен и не справедлив»…

В письме к Л. Леонову от 11 декабря 1930 года Горький писал: «Отчеты о процессе подлецов читаю и задыхаюсь от бешенства. В какие смешные и тяжелые положения ставил я себя в 18-21 г.г., заботясь о том, чтобы эти мерзавцы не издохли с голода. Но дело, конечно, не в этом, не во мне, а – в их жуткой «психике» …». Впрочем, великий пролетарский писатель напрасно так сокрушался: одному из них – О. Мандельштаму – он все-таки в тот период в выдаче брюк отказал. Хотя то, что «этот мерзавец не издох с голода» еще на заре новой власти, конечно, явный «прокол» Горького. Старую ошибку удалось устранить только в тридцать четвертом – арест поэта как раз совпал по времени с решением оргкомитета нового Союза писателей о награждении Горького членским билетом под номером один .

Характерно, что в свой очерк «В.И. Ленин», переработанный и дополненный в 1930 году, Горький включил такое признание: «Разумеется, после ряда фактов подлейшего вредительства со стороны части спецов, я обязан был переоценить – и переоценил – мое отношение к работникам науки и техники».

Одной из знаменательных вех в развитии горьковского «гуманизма» явилась публикация 15 ноября 1930 года в «Правде» и «Известиях» его статьи «Если враг не сдается, его уничтожают». Имелся в виду внутренний «враг», желавший свободно трудиться на собственной земле и не отдававший нажитое собственным горбом в колхозы. Эта «громовая» статья, в названии которой в «Известиях» вместо «уничтожают» фигурировало «истребляют», явилась добротной идеологической основой для начавшегося массового «раскулачивания» и истребления крестьянства как класса.

Еще одной такой вехой явилась публикация (опять же в «Правде») в 1934-35 гг. серии из трех горьковских статей под общим заголовком «Литературные забавы». В них содержалась не только апологетика сталинского режима и «коллективного свободного труда», и не только патетические проклятья в адрес прячущихся в рядах партии большевиков подлых убийц. Утверждая, что «индивидуализм – весьма распространенная болезнь в литературной среде» (каково было читать такое Булгакову!), Горький фактически встал на путь политического доносительства. Это проявилось в его менторской критике молодых поэтов, которых он назвал «чуждыми типами». Ставшее печально крылатым его утверждение о том, что «от хулиганства до фашизма расстояние короче воробьиного носа», как и намек на возможность изолировать молодых поэтов от общества, явились фактически приговором П. Васильеву и Я. Смелякову.

Итак, с «гуманизмом» Горького разобрались. Осталось только ответить на вполне законный вопрос терпеливого читателя: «Все это хорошо, но при чем здесь булгаковский роман?» Придется снова возвратиться к той самой тринадцатой главе, где Мастер рассказывает о себе Бездомному:

» – Но вы можете выздороветь, – робко сказал Иван.

– Я неизлечим, – т спокойно ответил гость, – когда Стравинский говорит, что вернет меня к жизни, я ему не верю. Он гуманен и просто хочет утешить меня».

«Гуманен»… Поэтому ему нельзя верить… Выходит, что с точки зрения Мастера гуманизм – понятие негативное.

Надежда Яковлевна Мандельштам писала в своих воспоминаниях: «Читая какие-нибудь циничные, страшные или дикие высказывания, О.М. часто говорил: «Мы погибли»… Впервые он это произнес, показывая мне отзыв Сталина на сказку Горького: «Эта штука сильнее «Фауста» Гете. Любовь побеждает смерть»…» .