Непривычное зрелище предстало глазам ярловых воинов: их господин спокойно сидел на коне на краю поля брани — обок своего знаменосца, по обыкновению пешего, — смотрел во взбудораженную ночь, которая с первыми лучами солнца мгновенно преобразилась в бурлящую, горланящую сумятицу. На гребне холма в стороне Темзы замер в седле еще один вождь — король Кнут в окружении ближних советников, под белоснежным Ландейданом, сотканным дочерьми Рагнара Лодброка.[111] Он тоже выжидает, словно бы наблюдая солнечный восход над величавым ландшафтом.
Но вот Эйрик отдал коннице приказ выдвигаться вдоль берега реки, по просеке, специально проложенной ими в лесу, и Гест с Обаном, пользуясь случаем, влезли на буролистый дуб, склонившийся к реке, и оттуда следили неспешное Эйриково продвижение вплоть до перешейка меж Краучем и Темзой, где он опять остановился в ожидании, по-прежнему оцепенело — спокойный; для Обана это было уже чересчур, он зажал ладонями уши и затрясся, будто в смертных корчах.
— Что ж он там расселся-то?!
Датский конунг тоже не шевелился. Как вдруг знаменосец его подал знак, и в тот же миг ярл со своей конницей и конунг с пешим отрядом, который будто из-под земли вырос на склоне у него за спиной, ринулись в бой. На полном скаку, с яростными криками, Эйрик промчался по редколесью и ударил в тыл противнику, разом упразднив всякий порядок в этой схватке, которую впоследствии назовет сухопутным морским сражением, воины бились мелкими, разрозненными группами, один на один, как корабельные дружины, и на первых порах казалось, будто возникший хаос на руку датчанам. Тогда-то Гест наконец увидел молодого королевича, последнюю надежду Англии — точно орел в могучем полете он озирал сумятицу сечи, снова и снова пересаживался на свежего коня взамен убитого, рядом с ним Эдрик Стреона в своем приметном синем платье с печальным гербом Мерсии, более сдержанный, чем Железнобокий, выжидательно — безучастный, однако уверенный в себе и осмотрительный, насколько мог судить Гест, и все еще на стороне англичан.
Смотреть тошно, хоть глаза закрывай. Когда же около полудня над полем брани пронесся стон, Гест понял, что дело впрямь пошло неудачно, перевес за Железнобоким, за этим юнцом, который лишь без малого год назад выступил из тени недоумка-отца и успел сделаться героем и вождем несчастного народа. Вдобавок начался дождь, тяжелые, холодные струи хлестали с гнойно-желтого неба, и Гестова рана снова напомнила о себе ледяной стужей. Обан, не таясь, плакал, громко, навзрыд, как дитя; на соседнем суку, встопорщив крылья, сидел Митотин, нервозно поглядывал на речной берег, где его хозяин вместе с отрядом, которому Эйрик приказал оборонять мост, в ожесточенной схватке из последних сил удерживал позиции.
Внезапно над этой удручающей картиной прозвучал сигнал рога, Эдриковы воины тотчас повернулись спиной к истории и занялись ранеными, будто сеча для них была окончена. Кнут заметил сей удивительный поворот и не промедлил заполнить пустоту, оставленную олдерменом, Ландейдан плугом прорезал поле брани в направлении усадьбы и реки, но все произошло так тихо, что Гест лишь задним числом сообразил, что Железнобокий примерно с сотней воинов опрокинул заслон, промчался по мосту и дальше, вверх по склону невысокого холма на севере, оставив за спиной кровавую неразбериху. Вымокший Хавард выбрался из реки и яростно ударил мечом по воде. Эдрик меж тем собрал своих и тоже поскакал прочь по холмам, на восток, к Лондону.
На этот раз Хавард был цел и невредим, впервые вышел из сражения без единой царапины.
Однако такой исход совершенно не устраивал Кнута, он-то замышлял хитроумную ловушку. Поэтому, когда забрезжил рассвет, король выступил по следу англичан, собрав всех боеспособных воинов, коих оказалось свыше восьми тысяч человек, в том числе Эйрик ярл и сын его Хакон. И Хавард, который пренебрежительно распрощался с Гестом, с древолазом, как он выразился, с гнилой душонкой.
— Давно пора, — бросил он.
Гест промолчал. Он жив, вот и всё.
Следующие несколько дней он сообща с Обаном и примерно двумя сотнями других, в большинстве легкоранеными, а также обитателями близлежащих деревень, расчищал поле брани, отделял раненых от убитых. Обан исполнял эту работу стиснув зубы, решительно и смело, el divisit lucem ас tenebras,[112] хоть и измученный смертью, смрадом, стонами, собаками и птицами, а Гест в первый же вечер наткнулся в одной из братских могил на тело Гейрмунда, своего отвергнутого темнобородого зятя, там же он обнаружил второго исландца из тех, кого встретил в Восточной Англии, и затем ходил от могилы к могиле, с палкой в одной руке и мечом в другой, искал, переворачивая каждый труп, вглядывался в лица, пытаясь распознать знакомые черты, в отчаянной надежде не найти того, что ищет, — подобно сотням родичей, бродивших среди этих мук и страданий, только чтобы в душе, как именует ее Писание Господне, добавилась еще одна рана. Он не нашел Торгрима, не нашел и Одинов нож, весточку, которая наконец-то доберется на север, в мирный Скагафьярдар, к сестре, с ее пятью детьми и богатым мужем, снискавшим добрую славу.
Зато они нашли Ульвкеля, несгибаемого защитника Восточной Англии, который без малого двадцать лет верой-правдой служил своему нерешительному королю; Гест не знал олдермена в лицо, но скорбный плач раненых сказал ему, что ошибки быть не может, это Ульвкель, и он воздал израненному телу хёвдинга почести, подобающие возрождению Торгрима, позаботился, чтобы его похоронили отдельно, а поскольку Ульвкель был христианином, они поставили на могиле крест, и Обан отслужил мессу за упокой души. В эти дни он отслужил мессу за упокой несчетных душ, датчан и англичан, иначе он не мог, таким образом он славил жизнь.
Но даже в нездешней пустоте, царящей на поле брани, живут дерзкие побеги надежды, и не успели похоронить мертвых и разместить раненых в палатках и домах, как народ начал препираться по поводу того, вправду ли Эдрик Стреона дезертировал и привел Железнобокого к решительному поражению или же англичане разыграли бегство, чтобы заманить Кнута в ловушку. И это последнее суждение распространялось все шире, не только среди англичан, но и среди датчан, потому что дни текли за днями, шел дождь, падал снег, снова прояснялось, а о двух армиях не было ни слуху ни духу, пропали они, канули в глубинах Англии. Вдобавок ашингдонское население потихоньку начало роптать, ведь за несколько недель до сражения Кнут позволил своим мародерствовать, и Обан блуждал в этой новой враждебности, не ведая, куда податься. И однажды вечером, когда они сидели у костра на северном берегу Крауча, он доверительно сказал своему исландскому другу, что больше не может здесь оставаться, работа исполнена, он свое дело сделал, Кнут с войском, поди, не вернется, не иначе как разбит наголову, так, может, Гест, владеющий столь многими немыслимыми жизненными искусствами, пособит ему, во имя Господа, украсть лошадь.
Гест мрачно усмехнулся. Что ж, у него никогда не было полной уверенности, что Одинов нож не зарыт где-то тут, в этих кошмарных болотах, верил он в это не больше, чем в то, что жив, и любил Обана как человека, чтущего жизнь.
— Пожалуй, я украду двух, — сказал он.