И, как всегда, мне было понятно каждое его слово, да что там слово — понимала его с полуслова, по телефонным проводам, связывающим нас, порхали некие флюиды… Хотя о каких это проводах я говорю? Ведь существовала уже спутниковая связь. Ну все равно, флюиды порхали в космосе и возвращались к нам, тоже неплохо.
И мы стали общаться по телефону. Разговаривали каждый день за исключением уик-эндов. Ясное дело, из-за этой его холерной жены!
Во время одного из разговоров я деликатно намекнула:
— Когда-то у тебя была вредная секретарша…
— Её уже давно нет. У меня нормальная контора и нормальный персонал. А вот у тебя, разреши заметить, ненормированный рабочий день и зависишь ты только от самой себя. Я работаю в коллективе, ты индивидуально. Так что мне не вырваться, не говоря уже и о других уважительных причинах, а вот ты давай-ка приезжай. Хотелось бы мне заключить тебя в так называемые объятия.
— А тебе не приходит в голову, что ты заключишь в объятия бабу, постаревшую на двадцать лет?
— Не морочь мне голову, дорогуша. Я недавно видел твою последнюю фотографию.
И все-таки я колебалась, ведь целых двадцать лет пыталась выбросить его из сердца и из памяти, хотя и знала, что напрасны все старания. Уж очень глубоко он засел во мне, где-то на клеточном уровне. Вот интересно, как засевшая в клетках память отреагирует на встречу с ним? И все сомневалась, сомневалась… А теперь ясно — при одном взгляде на него исчезли разделявшие нас годы и время просто перестало существовать.
Уж не знаю, какое выражение было у меня на лице во время ужина. Наверное, не банальное, во всяком случае гарсон поглядывал на меня с явным интересом, и наверняка не потому, что таинственное блюдо из птицы я запила полбутылкой вина. В этом отношении я не отличалась от нормальных посетителей.
И вообще пришла в норму во всех отношениях. До такой степени, что, вернувшись в номер гостиницы, смогла позвонить в Штутгарт и спокойно пообщаться со своей знакомой.
— Пани Гражина, — попросила я, — пожалуйста, попытайтесь сосредоточиться. Вы были со мной, когда я запарковала машину на гостиничной стоянке, на задах отеля, там ещё вокруг кусты росли, помните? Так вот, уверены ли вы, что я включила автосигнализацию?
— Ясное дело, не включили! — живо откликнулась пани Гражина, ни секунды не сомневаясь. — Вот теперь вы припомните — я ещё сказала вам, пани Иоанна, что жалко батареек, и вы уходя ничем не щёлкнули. А что, случилось что-нибудь?
Ну вот и выяснила. Выходит, на всю ночь моя машина оказалась в распоряжении неизвестных злоумышленников, и наверняка именно тогда они мне и всучили эту Елену…
— Да ничего особенного, — меланхолично ответила я знакомой. — Просто захотелось проверить, стала ли я полной склеротичкой или не совсем.
— И к какому выводу пани пришла?
— Вы удивитесь, но, оказывается, не совсем…
Сумка-холодильник в достаточной степени охлаждала кипящие во мне страсти, так что спать я легла почти спокойная.
В десять Гжегож сообщил по телефону, что забежит через полчаса. Я, разумеется, не покидала номера, кажется, мне туда принесли завтрак, возможно, я его и съела. В конце концов, настоящие парижские круассаны-рогалики не из тех вещей, которыми можно пренебречь.
Кажется, увидев Гжеся, я, ни слова не говоря, кинулась ему на шею. И сразу же отстранилась. Бросаться на шею и в молодые годы у нас не было принято, но тут он тоже обнял меня как-то по-новому.
— Головой займёмся через минутку, — сказал Гжегож. — Знаешь, моя хорошая, я чувствую себя так, словно мне восемнадцать лет и я первый раз в жизни пришёл…
— …в бордель? — подхватила я, уже сожалея, что не сдержала романтического порыва.
— О Боже, пожалуйста, не добивай меня. И к черту робость!
Через три минуты — а это были весьма заполненные минуты — кто-то постучал в незапертую дверь и на пороге возник негр. Очень большой, очень чёрный и очень недовольный.
— Извините! — произнёс он внушительно и осуждающе. — Я тут убирать должен. Так вы остаётесь или как?
Я поспешила успокоить разгневанного уборщика.
— Нет, нет, мы уходим. Через десять минут! Негр явно колебался, но все-таки вышел, хотя и очень неохотно. Я раскрыла дверцу бара и сообщила Гжегожу:
— Стрессы сокращают жизнь. Коньяк я вылакала вчера, может, ещё что найдётся? Что-нибудь, что вернёт человеку утраченное душевное равновесие.
— Польская житнювка вернёт, — решил Гжегож, обследовав содержимое бара. — Вот стограммовая бутылочка, маловато, да что делать? Такой громадный негр для меня слишком большое потрясение. Ты понимаешь, надеюсь, расизм здесь ни при чем.
Естественно, я его прекрасно понимала. Войди вместо громадного чёрного негра громадная баба, белая, как вот эта простыня, я бы тоже испугалась Так что здесь дело не в цвете, а в размере и характере. Негр говорил по-французски лучше меня и наверняка был французом, но проклятый мавр сделал своё дело. У Гжегожа блестели глаза, у меня, наверное, тоже, мы молча и быстро изничтожили житнювку. Езус-Мария, а что нам ещё оставалось?
— Ну что ж, пошли, он наверняка ожидает под дверью, — сказал Гжегож. — А поговорить можно где угодно. Перекусить тоже можно везде. Ты не против Венсьенского леса?
Естественно, я была не против. Я бы ни слова не возразила, предложи он отправиться хоть в каменоломни, хоть да кладбище автомобилей. Главное, был бы везде он!
Разговор по дороге начала я.
— Прежде чем займёмся проклятой головой, не мог бы ты рассказать мне о том, о чем нельзя было говорить по телефону? От Горгоны-секретарши, насколько я понимаю, ты избавился, о жене не хотел говорить, потому что долго. В чем дело? Если не хочешь — не рассказывай, просто знай, что меня это интересует.
— Нет, почему же, расскажу. Я и сам собирался. Видишь ли, жена моя серьёзно больна уже продолжительное время. У неё лёгкая форма шизофрении — это если говорить о психическом состоянии. А если о физическом, то её частично парализовало. Врачи считают: всему причиной патологическая ревность, о которой я тебе когда-то говорил, и тяжёлая наследственность. Теперь она страдает одним из видов мании преследования и успокаивается лишь тогда, когда я рядом. Честно скажу — мне её безумно жаль, но и выдерживать больше я не в состоянии. Попробовала бы ты круглые сутки держать за руку психопатку, шепча ей ласковые слова, а она не сводит с тебя глаз и бдительно подмечает каждое мимолётное выражение на твоём лице…
— …и не переставая расспрашивает, о чем ты думаешь, почему не улыбаешься, чем огорчён, на что смотришь в окно, наверное, она тебе уже надоела, наверняка ненавидишь её, наверняка не дождёшься её смерти…
— А ты откуда знаешь?
— Со многим пришлось столкнуться за свою долгую жизнь.
— Удивляюсь, как ты ещё сама не спятила.
— Не скажу, чтобы совсем… А как ты спасаешься?
— Работой. Может быть, именно жене я обязан своими непреднамеренными успехами в работе. Хватаюсь за всякие более-менее интересные заказы, желательно в самых отдалённых уголках Европы, чтобы иметь возможность чаще уезжать из дому. Уезжать ненадолго, потому что она сразу переходит на транквилизаторы и снотворное и старается спать все время моего отсутствия. А этим нельзя злоупотреблять, тогда лучше уж сразу убить её…
— Не дай Бог, если она сразу от чего-то помрёт, ведь обязательно подумают на тебя.
— Я принимаю к сведению этот факт, но помимо всего прочего просто не намерен её убивать. Чувствовал бы себя некомфортно…
— Вот видишь, выходит, ты благороднее меня, я в своё время чувствовала бы себя очень даже комфортно.
— Ты о чем?
— В своё время двух человек я убила бы просто с наслаждением. Не волнуйся, это уже неактуально. А парализовало её почему?
— Инсульт в момент приступа ярости, страшно подскочило давление. Объективных причин для ярости не было никаких. Впрочем, об этом я тебе потом как-нибудь расскажу.
Мы доехали до парка, заняли столик на открытой террасе кафе, и Гжегож заказал бутылку шампанского. И ещё креветки и какое-то мясо по-итальянски, но мне было не до еды, я просто её не заметила.