Оппозиция XX съезду была разбита.

Не осталось тайной, кто в этой «семерке» был главным заводилой, кто организовал оппозицию. Участники сговора преследовали свои цели — уж слишком разные это были люди. Объединяло их, бесспорно, одно: стремление любой ценой удержать власть. И не просто власть, а ту бесконтрольную, которой они «научились» у Сталина. Конечно, это был Молотов. Наивным было бы предполагать, что он, старейший сталинист, мирился с тем, что после смерти вождя должен был довольствоваться вторыми ролями, меж тем как видел себя в роли лидера партии.

Сталин говорил, что завещание Ленина перессорило тогдашних руководителей. Он сам не оставил никакой бумаги, однако успел «столкнуть лбами» практически всех своих приближенных. Сразу после XIX съезда партии в 1952 году, на Пленуме, где решался вопрос о Президиуме ЦК, Сталин, к полному удивлению всех, произнес злобную речь против Молотова и Микояна. Очевидцы вспоминали, что нанесенный удар был так силен и резок, что казалось, судьба этих людей решена. Хрущев говорил, что так, наверное, и случилось бы — Сталин не успел. Однако все же Молотов и Микоян были включены в расширившийся до 25 человек состав Президиума ЦК. В него вошли и многие другие, отнюдь не самые близкие Сталину люди: первый секретарь ЦК комсомола А. А. Михайлов, философ П. Ф. Юдин, Л. И. Брежнев. Политбюро упразднили, но вместо него создали Бюро Президиума. В его составе не оказалось ни Молотова, ни Микояна, убрал Сталин и секретаря ЦК Андреева, старого аппаратчика, громившего по его поручению в 1937–1938 годах партийные кадры во многих республиках. Хрущев вошел не только в Президиум, но и в Бюро.

Когда в 1953 году Хрущев стал Первым секретарем ЦК, Молотов вынужден был смириться. Но он опротестовывал каждое принимаемое решение.

Внешне Молотов казался суровым, аскетичным интеллигентом революционной эпохи. Однако знаю по рассказам старых мидовцев о его далеко не интеллигентной грубости, жестоких разносах даже самых маленьких служащих, в том числе машинисток и стенографистов. Ортодоксальная замкнутость Вячеслава Михайловича была той «броней», за которой скрывался тяжелый характер человека, привыкшего к повиновению со стороны всех нижестоящих и преклонению перед сильным. Двоедушие такого порядка, как правило, уродует человека.

У Молотова была хорошая память. Незадолго до смерти Нины Петровны мы с женой, приехав навестить ее, встретили Вячеслава Михайловича в дачном поселке Жу-ковка под Москвой, где он проводил свои пенсионные годы. Молотов узнал Раду. Я стоял чуть поодаль. Поздоровавшись, я спросил: «Помните меня, Вячеслав Михайлович?» — «Помню, — ответил Молотов, — я вас хорошо помню, я никого не забываю».

Молотову перевалило далеко за 80 лет, но он держался прямо, и глаза его так же жестко и холодно смотрели на мир.

В любых заметках о прошлом не обойтись без самого бессмысленного из вопросов, которые мы все же постоянно задаем себе: «А если бы…»

Если бы тогда, на июльском Пленуме ЦК в 1957 году, к власти пришли Молотов, Ворошилов, Каганович — старая гвардия Сталина, подкрепленная их единомышленниками Маленковым, Булганиным и другими, думаю, что в Мавзолее до сих пор находились бы два саркофага.

Куда более точными сведениями о взглядах многих руководителей сталинской поры располагало бы общество, имей оно документальные свидетельства. Увы, воспоминаний нет либо носят они поверхностный характер. Рассказывали мне, что в последние годы жизни к Молотову часто наведывались писатели Борис Привалов, Иван Стаднюк и некоторые другие. Я видел фотографию Молотова вместе с ними. Это было, кажется, как раз в юбилей Вячеслава Михайловича, в день его восьмидесятилетия. Борис Привалов уверял, что та часть романа И. Стаднюка «Война», в которой описана жизнь и работа «верхнего эшелона власти», составлена (сверена, почерпнута) из воспоминаний Молотова, с которыми он познакомил писателя.

Рассказывая мне это, Привалов даже сетовал, что Стаднюк слишком беллетризировал молотовские заметки. Смолчал Маленков; молчит последний, оставшийся еще в живых — Каганович; в своих воспоминаниях Микоян практически минует все острые углы политической жизни 30-х — 70-х годов.

Многие книги у нас так и не написаны. А может быть, не изданы?

Пленум ЦК принял соответствующее постановление о деятельности антипартийной группы.

Этого постановления никто не отменял. Но в пору, когда Генеральным секретарем ЦК был Черненко, Молотова восстановили в партии. Никаких объяснений на этот счет дано не было. Так дезавуировались прежние решения — их не отменили, не признали ошибочными, просто свели на нет потихонечку. Тогда же в газете «Московские новости» появилось интервью Молотова. Он говорил о своих пенсионных занятиях, о том, что доволен нынешней судьбой. Читал я эту заметку и думал: заседал съезд партии, кипели страсти, газеты гремели статьями, а потом несколько человек, не считаясь с общественным мнением, все решили по-своему. Это иллюстрация к спору по поводу объективных и субъективных факторов в исторических процессах.

Странное стечение обстоятельств, объяснение которому дать не могу, привело к отставке маршала Жукова, к его разрыву с Хрущевым, который, по-моему, в тот момент не проанализировал и сам Никита Сергеевич. Не раз встречал я Георгия Константиновича у Хрущева, который не просто уважал Жукова, но гордился им. По инициативе Никиты Сергеевича произошло возвращение Жукова в Москву сразу после смерти Сталина. На XX съезде Георгия Константиновича избрали кандидатом в Президиум ЦК, а затем и членом Президиума. В 1955 году он стал Министром обороны СССР. Между ними не было никаких серьезных противоречий. Схожими были их жизненные пути, встречаясь на войне, они находили общий язык. Могу только предположить — никогда не спрашивал об этом Хрущева, — но, видимо, Никиту Сергеевича в то время, когда в руководстве существовала некоторая нестабильность (только что прошел пленум с «семеркой»), испугала возросшая амбициозность маршала, принижение им роли партийного руководства в армии. Быть может, Хрущев вернулся к каким-то соображениям Сталина о Жукове? Ведь Сталин отсылал маршала командовать далекими от Москвы военными округами. Кстати, апологеты Сталина не любят говорить на эту тему. Смещение Жукова не прибавило популярности Хрущеву. Он не мог не почувствовать этого, а быть может, и пожалел о разрыве.

Однажды, когда Хрущев уже был на пенсии, он, не по своей охоте, объяснился с женой Жукова. Только что вышли воспоминания маршала, Хрущев не читал их — как я уже говорил, не любил мемуаров военных. Но как-то зашел разговор о событиях, связанных со смертельным ранением под Киевом генерала Ватутина, командующего Вторым Украинским фронтом, где Хрущев в ту пору был членом Военного Совета. По воспоминаниям Жукова выходило, что чуть ли не Хрущев виновен в этом — не обеспечил генерала надежной охраной. Никита Сергеевич огорчился: «Неужели Жуков так пишет? Он ведь знает, что это неправда». Кто-то из гостей Никиты Сергеевича рассказал об этом разговоре автору. Через несколько дней и раздался звонок жены Жукова. Хрущев напомнил, как было дело. Она принесла извинения, сослалась на забывчивость маршала, пообещала, что ошибка будет исправлена. Во втором издании книги эпизод изложен точно. Однако миллионы людей прочитали воспоминания Жукова в том виде, в каком они вышли в первый раз. Кто-то заметил это разночтение, но таких, конечно, было немного.

Летом 1957 года, после разгрома фракционеров, Хрущев отдыхал с семьей в Крыму. Там же проводили отпуск еще несколько членов партийного руководства. Однажды отправились на соседнюю дачу, к секретарю ЦК Кириленко — тот отмечал день рождения.

Застолье подходило к концу, все устали от многочисленных тостов. С каких бы «поворотов» ни начинались заздравные речи, все они заканчивались славословием в адрес самого Никиты Сергеевича, будто не Кириленко, а он был виновником торжества. Южное вино, хорошее настроение — ведь позади осталась нешуточная борьба — прибавляли компании веселья. Секретарь ЦК Аристов достал уже свою гармошку, начались нестройные песни, ноги сами просились в пляс. И тут слово взял Г. К. Жуков. После набора обязательных «поклонов» в сторону именинника, его чад и домочадцев неожиданно провозгласил здравицу в честь председателя КГБ генерала Серова, сказав при этом: «Не забывай, Иван Александрович, что КГБ — глаза и уши армии!»