— Попка! — с визгом вбежали стоявшие на страже приготовишки. — Пропали мы!

Самоха не растерялся.

— Держите дверь! — крикнул он.

Мигом закрутили ручку поясами и налегли.

Попочка попробовал открыть — ничего не вышло. Дверь — ни с места.

Пошел за швейцаром Акимом. Пока ходил — в уборной никого уже не осталось. Только вовсю стену появилась новая надпись:

«Попочка, вы опоздали!!!»

О ШПАРГАЛКАХ И ПОЭТЕ

Греческий. Письменная работа.

Неясные шорохи и тишина. Уныло поскрипывают перья. Изредка слышится вздох.

За кафедрой Швабра. Он сидит и делает вид, что читает газету, а сам украдкой поглядывает на гимназистов, следит, чтобы никто из них не сдирал.

Но за партами народ тертый. Миг — и рядом с Мухомором уже приютилась записка:

Осторожно, косясь на Швабру, Володька незаметно спускает черновик своей работы на колени. Правой пишет, левой — нащупывает сапог сидящего позади Лобанова. Лобановская нога с крючком на подошве давно лежит на его скамье.

Миг — и сапог уплывает с черновиком.

Лобанову самому до смерти нужна помощь, однако он знает, что шпаргалка предназначена не ему, а Коряге, и он мужественно, хотя и со вздохом, посылает ее дальше.

Раз! — и шпаргалка уже на корягинской булавке, но в тот же миг с кафедры срывается Швабра.

— Те-те-те-те! — радуется он. — Почта? Телеграф? Записочки? Подать сюда. Хе-хе…

Как бы не так! Шпаргалка лежит уже на полу, в проходе, между партами. Кому она предназначалась, теперь не узнать.

— Коля, — говорит Швабра, — подай мне вон ту бумажечку. Подай, деточка, принеси.

Коля мнется, но ослушаться Швабру не решается. Он идет на цыпочках, слегка краснеет, подымает с пола черновик Мухомора и кладет его на кафедру.

Швабра долго рассматривает черновик.

— Чей?

Молчание.

— Кому предназначался?

Никто ни звука.

— Так-с, так-с, так-с… Никому? Ничей? Хорошо… Проверим… Прекратить работу! Обе ручки на парту!

И, обходя всех по очереди, он отбирает черновики.

Дошел до Нифонтова.

— Ваш черновик, верзилочка?

— Я писал так, без черновика, — вытянулся, как шпиль, Нифонтов. — У меня черновика не было. Вот вам крест. — И он размашисто крестится.

— Стать к стене!

— Честное слово, Афиноген Егорович, — продолжал умалять Нифонтов, — я без черновика. Вот спросите соседа. Вот клянусь нам, чем хотите. Вот, ей-ей, не вру.

— К стенке, к стенке! — не унимался Швабра. — И, кроме того, на час без обеда… И, кроме того, я вам ставлю двойку…

— Да позвольте, — уже возмущается Нифонтов. — Вы сравните мою работу с черновиком. Может быть, ничего общего нет, а вы на меня сваливаете. Спасибо.

— Как? Это что за выраженьице — сваливаете?… Где воспитывались? В кабаке? В трактире? На ярмарке?

— Я директору пожалуюсь, — чуть не плачет Нифонтов. — Это не мой черновик. Я ведь побожился.

Мухомор видит: дело плохо. Хоть и скотина Нифонтов, а страдает зря. Встал и сказал твердо:

— Афиноген Егорович, это мой черновик. Нифонтов тут ни при чем.

— А-а! — обрадовался Швабра. — Как-с? А что же вы до сих пор молчали? А? В угол!

Мухомор беспрекословно пошел к стене.

— А Нифонтов чего же стоит? — удивился Самохин. — Теперь же ясно, что он не виноват. Пусть сядет.

— Мерси, благодарю, что напомнили, — кривляясь, сказал Швабра. — Станьте и вы к стенке. Стойте все трое. — И, обращаясь к Мухомору, спросил: — Кому черновик предназначался? Кому сердобольная помощь оказывалась? Нуте-с?

Мухомор насторожился. Зная характер Швабры, подумал и отрезал сразу:

— Не спрашивайте. Не скажу.

— Ах, вот как… Очень мило с вашей стороны… Героический, так сказать, подвиг. За-ме-ча-тель-но… Сесть! — вдруг заорал Швабра не своим голосом. — Сесть и продолжать работу. После урока я с вами расправлюсь, голубчики… душеньки…

Мухомор и Нифонтов пошли на место. Самохин остался у стены. Швабра посмотрел на него и махнул рукой.

Письменная продолжалась. Снова склонились над партами стриженые головы — черные, каштановые, русые. Среди них как среди сонмища бледных звезд, яркоогненный шар — голова Мухомора.

Снова жалобно стонут перья, тихо и грустно шелестят листы, снова родятся неясные вздохи, неуловимые подсказки… И снова на этот печальный мир глядят с кафедры злые и жесткие глаза Швабры. А в стороне у стены Самоха дополняет эту безотраднейшую картину.

От нечего делать Самоха уставился на Амосова и вдруг… Глазам своим не поверил… Амосик, Коля… И тот сдирал, запуская глаза в какую-то бумажечку.

«Вот так дела! — засиял голубыми глазами Самохин. — Весь мир сдирает… Сдирай, сдирай, Амося, будь хоть раз человеком. Молодец. Дуй! Брось цирлих-манирлих. Шпарь».

И… еще открытие. Но это совсем уже иного рода.

Самохин заметил, что Швабра поймал Амосова, поймал и… Черт знает что… И… Не сказал ни слова, отвернулся. Как будто бы и не видел. А? Да что же это такое?

В первую минуту Самохин хотел поднять скандал: одному, мол, и шпаргалку послать нельзя, а другому все можно?

Но передумал.

«Хоть и подлиза Амосов, — сказал себе Самоха, — а все-таки ябедничать не буду. Сроду никогда ни на кого не доносил и не стану. Да еще кому? Швабре? Тьфу!»

И Самоха стал снова следить за Шваброй, но тот до конца урока так ни разу и не взглянул на Колю, чем, между прочим, прекрасно воспользовался Медведев, списав у соседа все трудные места.

На перемене Самоха собрал тесный кружок: Мухомора, Корягина и Медведя и рассказал им обо всем, что видел.

— Ну и Швабра, ну и дрянь! — возмутились все поголовно. — Так, конечно, Амоська у нас всегда будет первым учеником. Вот любимчик…

— По-настоящему первым у нас давно должен быть Мухомор, — заметил Корягин.

— Ясно, — подтвердили другие.

— У меня по всем предметам пятерки, — сказал Мухомор, — а вот один Швабра меня режет и режет.

— Понятно, почему режет. За Амосова заступается. Швабра с тоски умрет, если ты Амоську опередишь.

— Эх! — встал Самохин. — Беда мне с вами. То ли дело я. Никаких у меня сомнений. Есть и буду последним учеником.

И он, забравшись с ногами на парту, продекламировал:

Спрыгнул с парты и сказал:

— Еще то прими во внимание, Мухомор, что твой отец на паровозах ездит и нефтью от него пахнет, а Колин папочка на рысаках выезжает, и одеколоном от него прет на версту. Флер-д-оранж, гвоздика-моздика…

— Это к чему ты? — удивленно спросил Медведь.

— А к тому. Не понимаешь разве? К тебе директор в гости придет? Не придет. К Мухомору придет? Не придет. А к Амоське придет? Придет. Видал-миндал? Тут, брат, тонкая механика.

— Это верно, — сказал Корягин.

— А слыхали, — понизил голос Мухомор, — в городе что делается?

— Что?

Мухомор посмотрел вокруг себя и сказал еще тише:

— Аресты пошли. Нескольких рабочих и одного приезжего забрали и отвезли.

— Куда?

— Известно куда. Не на бал же их повезли. В тюрьму.

— А за что? — спросил Самохин.

— Я знаю, — шепотом сказал Корягин, — только…

— Что?

— Тсс… Бух идет. Его папаша…

Подошел Бух, сказал весело:

— Наше вам, друзья сердечные, тараканы запечные.

— Так… — спустя минуту холодно ответил Самохин. — Дальше что?

Бух с удивлением посмотрел на сидящих. Не знал — сесть ли рядом или уйти. Уж больно неприветливо встретили. Сказал чуть заискивающе:

— Как же это ты, Мухомор, со шпаргалкой вляпался?

— Тебя Амосов звал, — выпалил вдруг Самохин. — Он там, в коридоре… Ищет своего друга…