Но только с точки зрения чиновничества. В действительности большинство острых вопросов продолжало существовать, получив неожиданную поддержку в особенностях складывавшейся в России действительности.

Этими вопросами подробно занимается журналист рубежа XIX–XX веков Александр Саввич Панкратов. Годами он изучает особенности отдельных общин и согласий и приходит к выводу, что для их членов речь идет прежде всего о сохранении тех нравственных принципов, которые ослабевали, а то и вовсе переставали существовать, особенно в городской среде. Старообрядцы всех согласий стремились сохранить семью, исконную связь старших и младших поколений, их ответственность друг перед другом, «общинность» в самом широком смысле слова. Человек не может и не должен жить в одиночестве – о его правах, обязанностях, самом порядке существования ему легче помнить в окружении людей «одной веры» и одних требование к жизни. Суровость до прямой жестокости в соблюдении внешних форм жизни – подсказываются заложенной в их вере потребности самосохранения и выживания.

"Входя под сень их монастыря, – пишет А. С. Панкратов, – я всегда ощущал словно веяние острого холодка, пробегавшего по моим членам. Я не чувствовал себя вправе пройти широкой походкой, присесть для отдыха, то, что говорят, расслабиться. Напротив, как на палубе корабля, я начинал шире дышать, но и думать не о себе – об окружающем меня водном просторе. То, как приветствовали меня глубокими поклонами всегда безмолвные иноки с плотно сжатыми губами, побуждало и меня с той же душевной серьезностью отвечать на немое приветствие и одновременно начинать сознавать, что и я, чужак, случайный любопытствующий, уже приобщен к этой жизни, словно бы совершающейся не на земле, а где-то в горних лугах. Тем разом я приехал на Преображенское с цветами, которые намеревался возложить на могилу недавно умершего своего знакомого по купеческой части, хотя и сомневался, не нарушит ли мой букет принятого здесь порядка. «Отчего же? – заметил отец настоятель. – Вы же хотите поздравить знакомца своего с великим праздником единения его с Творцом и Вседержителем. Цветы соответствуют тем горним лугам, куда попала его душа». Я выразил сомнение, где может оказаться человек: не обязательно в лугах горних. «Ваш знакомец принадлежал к нашей церкви, раз он нашел упокоение в наших стенах?» Я подтвердил. «Значит, он исповедовал истинную веру и будет за то вознагражден».

Мы вступили на дорожку погоста, чисто прибранного, тесно уставленного памятниками и без единого посетителя. На мое немое удивление настоятель чуть заметно улыбнулся: «И для горя, и для радости, и для поминовения усопших есть свое время. Вы просто этого не знали». Я несколько растерялся, но отец настоятель приободрил меня, пояснив, что и в горе, и в радости человеку не следует оставаться одному: «Мы суть стадо Господне. Пастырь наш небесный нас пасет, чтобы каждому ноша приходилась по силам его. Вы в своей церкви забываете об этом, мы помним».

Хотя солнце еще стояло достаточно высоко, из храма донеслись звуки служебного пения. Пения совсем особенного, потому что пел один голос, пронзительно высокий и чистый… Наступало время ранней всенощной. Настоятель спросил, знаю ли я, кому обязана обитель самыми щедрыми дарами при самом своем рождении: конечно, Строгановым. «Но не тем графам, которые вам знакомы и всем известны, а их предкам – именитым гостям. Торговцам, купцам, заводчикам».

Единоверческие монастыри окончательно были уничтожены к 1930 году. Их немалые богатства рассеялись с помощью новых властей. Но в Третьяковской галерее все же осталось несколько превосходных икон, о связи которых с Преображенским сегодня успели забыть даже многие специалисты.

Основателем Никольского единоверческого монастыря выступает купец московский И. А. Ковылин, который уже в первой четверти XIX века устраивает здесь школу для единоверческих детей. Но кроме грамоты и арифметики, ребята обучались здесь и иконописному художеству – копированию или прямым подделкам старых образцов. Здесь же в Никольком монастыре собирается преображенцами древнерусская иконопись, образцы которой им удается найти в Москве.

Во время пожара 1812 года единоверцам и раскольникам удается спасти и опять-таки забрать к себе много образов, а сам И. А. Ковылин находит способ скупать в синодских церквях лучшие произведения московской школы.

После официального запрещения старообрядчества в 1856 году в домах раскольников появляются «моленные», представляющие тщательно составлявшиеся собрания икон. Общим образцом впрочем, недосягаемым, служили «моленные» Строгановых XVII века. Историк и редкий знаток иконописи Н. П. Лихачев пишет в начале XX века в связи с анализом собрания Третьяковых: «Приобретение и увоз старинных икон были всегда одной из главных забот старообрядчества. Образа выменивались, где только представлялась возможность, увозились и первоначальное происхождение их забывалось. Обширный спрос вызвал особую промышленность – скупщиков древних икон, которые, бороздили по всей России, проникая в самые медвежьи углы. Иконы для поправки попадали к иконникам, которые и запоминали постепенно, откуда какого „письма“ иконы больше привозят. Прием в основе правильный, но не принимающий в расчет разных случайностей. Так, например, на наилучших иконах последней четверти XVI столетия и первой половины XVII обычно встречаются надписи о том, что образ написан для кого-нибудь из рода Строгановых. Привозили такие иконы с севера, главным образом из Великого Устюга и Сольвычегодска. Постепенно составилась двойная фикция – „Строгановские письма“ происшедшие „из Устюжских“. А на самом деле богачам Строгановым писали иконы лучшие государевы московские мастера».

И любопытная подробность. В октябре 1911 года в Москву по приглашению известного коллекционера и создателя Музея современной живописи С. И. Щукина приезжает Анри Матисс. Щукин знакомит француза с Остроуховым, в то время попечителем Третьяковской галереи, Остроухов, в свою очередь, показывает знаменитому французскому живописцу собрания икон собственное, Третьяковской галереи, Кремля, Новодевичьего и Никоского единоверческого монастырей.

«Русские и не подозревают, какими художественными богатствами они владеют, – первый отзыв Матисса, – всюду та же яркость, проявление большой силы чувства. Ваша учащаяся молодежь имеет здесь, у себя дома, несравненно лучшие образцы живописи, чем за границей. Французские художники должны ездить учиться в Россию: Италия в этой области дает меньше». Через 35 лет, уже в первые послевоенные годы, Матисс повторит в статье для парижского журнала свои былые московские восторги: древнерусскому «искусству предаешься тем сильнее, чем яснее видишь, что его достижения подкреплены традицией – и традицией древней». За прошедшие годы французский мастер имел тем большую возможность в этом убедиться, что две подаренные ему И. С. Остроуховым старые иконы никогда не покидали его мастерской.