написала она и подсунула листок бумаги под занавес.

— Ваши слова не успокоили меня, напротив…

Что ж, по крайней мере у вас будет возможность убедиться в том, что колодец этот и в самом деле не так уж мелок (41), — добавил Тюнагон, и девушка, растерявшись, не сумела ответить.

Она держалась с ним приветливо и свободно, без всякого жеманства, столь обыкновенного в нынешних девицах. Можно было предполагать в ней миловидную наружность, спокойный, миролюбивый нрав… «Вот оно — то совершенство, о котором я всегда мечтал», — подумал Тюнагон. Но тщетно пытался он намекнуть ей на свои чувства — она притворялась, будто ничего не понимает, и ему ничего не оставалось, как перевести разговор на более общие предметы, в частности на события давно минувших дней.

— Как бы вечером не было нового снегопада, — шептались спутники Тюнагона, многозначительно покашливая. — Небо опять в тучах.

Увы, пора было возвращаться.

— Здесь слишком тоскливо, — сказал он на прощание. — Если б вы согласились переехать в другое место, я с радостью помог бы вам подыскать столь же тихое, спокойное жилище…

«Вот счастье-то было бы», — заулыбались дамы, подслушавшие его слова. Но Нака-но кими недовольно нахмурилась: «Об этом и речи быть не может».

Принесли изящно разложенные на блюдах плоды для гостя и отменное вино для его спутников.

Тот самый сторож, который так прославился благодаря когда-то подаренному Тюнагоном платью, совершенно зарос бородой и производил довольно неприятное впечатление. «Ненадежный страж», — подумал Тюнагон и подозвал его к себе.

— В доме стало совсем уныло, после того как его покинул ваш господин, — сказал он, и старик, беспомощно сморщившись, заплакал, от чего сделался еще безобразнее.

— У меня не было никого, к кому бы я мог прибегнуть, — ответил он, — но принц приютил меня, и его милостями я прожил более тридцати лет. А теперь? Конечно, я могу пуститься в скитания по горам и долам, но под сенью каких ветвей найду я надежный приют? (407).

Тюнагон попросил открыть для него покои принца. Толстый слой пыли покрывал все вокруг, только статуи будд были пышно украшены: как видно, девушки часто молились здесь. В опочивальне возвышение для обрядов было убрано и пол тщательно выметен. Вспомнив, как когда-то он открыл принцу свое заветное желание и тот обещал ему свою помощь, Тюнагон произнес:

Он стоял, прислонившись к столбу, а молодые прислужницы, притаившись за занавесями, любовались его изящной фигурой. Смеркалось, и приближенные Тюнагона послали к управителям близлежащих владений за кормом для коней. Сам Тюнагон ничего о том не знал и был удивлен немало, когда дом вдруг наполнился шумными толпами по-деревенски одетых людей. «Это еще что такое?» — возмутился он, поспешив сделать вид, будто приехал навестить старую даму. Затем, распорядившись, чтобы управители и впредь прислуживали дочерям принца, удалился.

Скоро год сменился новым, над головой безмятежно сияло небо, на реке таял лед. «Как могли мы дожить…» — думали девушки, глядя вокруг. Однажды от Адзари принесли собранные, по его словам, на проталинах ростки омежника-сэри и побеги горного папоротника. Дамы тут же приготовили все это для постной трапезы.

— Да, только в такой глуши и можно все время иметь перед взором приметы сменяющих друг друга дней и лун, — говорили они.

— А что в этом замечательного? — недоумевали девушки.

Такими случайными песнями обмениваясь, коротали они ночи и дни. И Тюнагон и принц использовали любую возможность отправить в Удзи гонца. Но в большинстве своем их письма были довольно заурядны, а иногда и просто скучны, поэтому я по обыкновению своему их опускаю.

Скоро наступила пора весеннего цветения, и принц Хёбукё вспомнил об «украшениях для прически». А тут еще и молодые люди из его свиты, которым довелось тогда побывать в горной усадьбе, принялись сетовать на то, как печален мир.

— Ах, какое прекрасное жилище у Восьмого принца, — вздыхали они. — Неужели мы никогда его не увидим?

Разумеется, принцу еще больше захотелось побывать в Удзи.

написал он дочерям Восьмого принца, полный решимости не отступать. Сестры были возмущены, но письмо пришло в тот миг, когда им было как-то особенно тоскливо, и, рассудив, что оставлять без ответа столь замечательное послание неучтиво, они написали принцу:

Поняв, что девушки по-прежнему имеют твердое намерение держаться от него в отдалении, принц впал в совершенное уныние. Иногда, не в силах более сдерживать свои чувства, он принимался осыпать упреками Тюнагона, а тот с удовольствием изображал из себя попечительного родителя и каждый раз, когда удавалось уличить принца в ветрености, укоризненно качал головой:

— Ну разве могу я доверить ее вам?

И принц старался вести себя осмотрительнее.

— Но ведь я не встречал еще женщины, которая пленила бы мое сердце, — оправдывался он.

Шестая дочь Правого министра, к величайшему сожалению последнего, не пришлась принцу Хёбукё по душе.

«Вряд ли свет отнесется благосклонно к такому союзу, — думал он. — К тому же министр — человек суровый и неуступчивый, любая моя шалость будет вызывать его гнев, и жизнь моя станет невыносимой».

В том году сгорел дом на Третьей линии, и Третья принцесса переехала на Шестую линию. Связанные с этими обстоятельствами хлопоты задержали Тюнагона в столице, и он долго не бывал в Удзи. Однако, будучи человеком в высшей степени благоразумным, Тюнагон не проявлял нетерпения и, уверенный в том, что старшая дочь принца непременно достанется ему, ждал, пока смягчится ее сердце, решив до поры до времени не злоупотреблять ее доверием и не позволять себе ни малейшей вольности. «Пусть убедится в том, что я верен завету ее отца…» — думал он.

В том году люди более обыкновенного страдали от жары, и, вспомнив однажды, как, должно быть, прохладно в Удзи, на берегу реки, Тюнагон решил съездить туда. Он выехал из столицы ранним утром, пока не было жарко, но, когда он добрался до Удзи, солнце уже ослепительно сияло, опаляя все вокруг.