— И теперь — туда же. Ты просто зациклился на чемоданах. В своей же квартире устроил богадельню. Ну, ладно, все равно, я вижу, тебе ничего не внушишь. Пойдем, а то, небось, Чемодаса там заждался.

— Не стоит торопиться. Я думаю, он еще не доехал.

— Да не этот, а наш Чемодаса! Или мы уже не берем его на поруки? Ты что, передумал?

— Нет, не передумал! Конечно, берем, — Коллекционер и забыл о Чемодасе-старшем.

— Не знаю, не знаю. Может, я совершаю ошибку, что иду у тебя на поводу. Ну, да ладно. Дадим ему еще один шанс. Хотя не сомневаюсь, что мы очень скоро об этом пожалеем….

Продолжая рассуждать таким образом, Упендра стал натягивать на себя «серьгу».

— Гляди, как поправился, даже в ремни не влезаю, — пожаловался он, по тону его было заметно, что он вполне доволен собой и своей новой жизнью.

Коллекционер защелкнул клипс, и они двинулись в путь.

14. Заседание суда было в самом разгаре. Коллекционер тихонько придвинул стул и сел к столу. На него почти никто не обратил внимания. Все слушали свидетеля — щуплого замухрышку, одетого в слишком большой для него спортивный костюм, с тоской в глазах и грязной тряпицей на шее. Он один лишь и отреагировал на появление Коллекционера с Упендрой — испуганно на них покосился и на полуслове оборвал свою речь.

— Продолжайте, свидетель, не обращайте внимания. Все в порядке, — успокоил его судья.

Но свидетель окончательно сбился и не знал как продолжать.

— Ну, если забыли, как дальше, так начните сначала, ничего страшного, — благодушно сказал судья.

Протестую! — решительно сказал прокурор.

— А что я такого сказал? — быстро ответил судья.

— А то, Федор Соломонович, что это — только шестнадцатый свидетель, а записалось триста двадцать восемь человек! Мы так и за месяц всех не выслушаем.

— А куда спешить? Мы здесь хорошо сидим…

— О чем я тебя и предупреждал — прошептал Упендра на ухо Коллекционеру. — Они здесь плотно уселись.

— Да, я и сам вижу. Но что ты предлагаешь?

— Пока ничего. Давай послушаем.

Еще некоторое время им пришлось слушать, как препираются судья с прокурором. Наконец, вспомнили и о свидетеле. Но замухрышка, окончательно сбитый с толку, только хлопал глазами.

— Свидетель, не задерживайте суд, — строго сказал прокурор.

Но это не помогло. Тогда защитник выразил протест, заявив, что прокурор оказывает давление на свидетеля.

— Вот, Степан Сергеевич, чего ты добился! — возликовал судья. — Защитник тебе выражает протест! А не мешал бы мне, так давно бы уж свидетеля выслушали и сделали перерыв. Восьмой час, давно пора чай пить — и на покой, в Чемоданы.[122]

— Ну, так давайте прервемся, — сказал прокурор. — Попьем чаю, а потом продолжим.

— Нет уж, перерыв — так перерыв, до утра, как полагается. Зачем порядок нарушать? Да и свидетеля надо дослушать. А то получается неуважение… Свидетель, что вы так оробели? Не вас ведь судим! Не бойтесь, вам ничего не будет… Обвиняемый! Хоть вы ему скажите, он вас послушает.

— Смелее, Уисибо-ши! Вспомни, как у тебя славно получалось на репетиции, — ласково сказал со своего места Григорий Федорович.

Неизвестно, что подействовало на свидетеля — похвала Учителя или напоминание о том, что на этот раз судят не его, — но он заметно приободрился и смело, даже как будто развязно, обратился прямо к прокурору.

— Степан Сергеевич, так я начну с начала? А то пока вы тут разбирались, я и забыл на чем остановился.

— Ладно, начинайте с начала, — сдался прокурор.

15. Свидетель откашлялся и начал гнусаво читать по замусоленной бумажке.

— «Я рос в самой обычной семье. Отец мой был сварщиком, а мама — прачкой. Родился недоношенным, да вдобавок еще в три года упал с табуретки и стал инвалидом. До семнадцати лет переболел всеми болезнями, какие только есть в Чемоданах. С восьми лет начал курить, с двенадцати — выпивать. В четырнадцать начал встречаться с женщиной, которая мне в бабушки годилась. В школе учился в основном на тройки, двойки и колы, пока не исключили. Короче, жизнь моя была не сахар, к тому же нас в семье с каждым годом все прибавлялось: то брат, то сестра, а то и двойня либо тройня, а один раз родилось сразу пять человек: два брата и три сестры. Родители мои были люди простые, и не знали, как это предотвратить. Да тогда еще и средств никаких не было. А поскольку я был самым старшим, то на меня уже никто не обращал внимания. Когда мне было восемнадцать лет, появились наркотики, я их попробовал и, конечно, сразу же начал употреблять, а женщин менял как перчатки. В двадцать четыре года женился, но стало только хуже. Я изменял жене, жена изменяла мне. Дважды пытался повеситься, трижды резал вены на руках, четыре раза топился. Все это я делал, как я теперь понимаю, от чрезмерной привязанности к жене. В общем, из-за мирских желаний. Да, еще до этого два раза попадал в переплет. Один раз, когда меня поймали с поличным за незаконную передачу по сговору, и мне грозило лишение на три года…»

— Верно, было такое, — подтвердил судья. — Помните, Маргарита Илларионовна?

— Конечно, — коротко ответила Подкладкина, не отрываясь от протокола.

— А вы, Степан Сергеевич, помните?

— Да помню, помню! — огрызнулся прокурор. — Продолжайте, свидетель.

Свидетель откашлялся и продолжал, уже от себя:

— Но тогда меня Илья Ефимович вытащил: нарисовал справку, что у меня не все дома.

— Протестую! — раздался энергичный голос, и из глубины зала, раздвигая локтями сидящих и ловко перелезая через скамьи, начал быстро продираться вперед пожилой чемоданный житель, низенький, толстый и совершенно лысый, но зато с бородкой и в больших очках.

— Это же сам Справкин! — воскликнул Упендра. — Надо же, как постарел! А я-то думал, что не застану его в живых.

— Протестую! — повторил доктор Справкин, пробившись наконец к столу присяжных. — Я никогда никому липовых справок не давал, а тем более — в суд! Это — клевета и оскорбление личности! А то, что у свидетеля не все дома, могу и сейчас подтвердить, под присягой!

— Да ну ее, присягу! — махнул рукой судья. — Мы вам и так, без присяги верим. Вы, Илья Ефимович, не волнуйтесь. В нашем с вами возрасте волноваться вредно, вы же мне недавно внушали, помните? Тем более, сами говорите, что у свидетеля не все дома. Что ж его всерьез-то принимать? Мало ли что он скажет! Давайте уж его дослушаем, а потом объявим перерывчик, заварим чайку, и тогда уж спокойно побеседуем. Да вы не стойте, присядьте хоть вот тут, рядом со мной, чтоб далеко не ходить, — при этом судья гостеприимно подвинулся на стуле.

Но психиатр не хотел садиться.

— Я намерен сделать заявление!

— Заявление? — заинтересовался судья.

— Да. До сих пор я крепился, исключительно из профессиональной этики, но сколько можно? Уже шестнадцатый свидетель выступает, и каждый — с какими-то личными нападками против меня. Мне это надоело! Раз они так, то и я молчать не стану!

— Правильно! — поддержал его судья. — С какой это стати вы должны молчать? Вы можете хоть прямо сейчас…

Но прокурор не дал ему договорить.

— Федор Соломонович! — сказал он. — При всем моем глубочайшем уважении к доктору Справкину, если вы сейчас дадите ему слово, то я не знаю, что я сделаю!

— Хорошо, хорошо! — спохватился судья и просительно обратился к доктору: — Илья Ефимович, давайте уж свидетеля дослушаем, все-таки его очередь. А после него — сразу вы…

— Вам решать, — пожал плечами доктор. — Я только хотел помочь суду, — и повернулся чтобы идти.

— Не обижайтесь! — вслед ему взмолился судья.

Доктор пожал плечами и полуобернувшись, сказал:

— Я никогда ни на кого не обижаюсь. Это противоречило бы моей профессиональной этике.

В первом ряду оставалось только одно свободное место — то самое, на котором сидел учитель Сатьявада до того, как его препроводили на скамью подсудимых. Потому-то никто и не решался его занять. По обе стороны от этого места сидели Достигшие. Когда они увидели, что доктор идет прямо к ним, они как-то странно заерзали в падмасане, как будто им стало очень неуютно.