В моей голове промчалось множество мыслей сразу. Я понял, что они хотят расширить участок под строительство. Очевидно, они пришли к выводу, что поляна с ее теперешними границами окажется для них тесной. Но Сен больше не станет трогать «Идиому». Он решил добиться того же другим способом.

Я подумал, что это моя ошибка. Нельзя подходить к кораблю, находящемуся на чужой планете в состоянии готовности, так, как я это сделал. Без оповещения. Они видели, что уходил я в противоположную сторону.

И еще я подумал, что ни в каком случае не могу оставаться там, где стою. Это значит — оставаться в живых.

Ни о чем другом подумать я не успел. Поднял ногу, чтобы сделать поворот, и в тот же момент меня ослепило солнце. Солнце, которое оказалось у меня под веками и внутри черепа.

Два часа. Достаточно.

Через шесть часов я войду в шлюз. Нацеплю скафандр и проверю аппаратуру ракеты. Одного из тех разведывательных корабликов, в которых для человека остается ровно столько места, чтобы дышать.

Я доберусь до компа.

И чем же займусь потом?

Может, начать экспериментировать. Выискивать новые комбинации систем автоматической связи. Или управления. Например, в живых организмах.

Нет. Какая разница, чем я займусь. За что бы я ни взялся, это ничего не изменит. Это вопрос пригодности. И потребностей. Процессов приспособления.

О каких же процессах такого типа рассуждать мне, одинокому обитателю мертвого куска материи, оставленному здесь на время одной-единственной жизни?

Даже не «оставленному». Я сам этого захотел.

Тишина.

В тишине, одиночество — вопрос только времени.

Через шесть часов я окажусь в обществе подобных себе существ. Проведу там половину дня. Сброшу скафандр, шлем, пройдусь по траве. Подставлю лицо солнцу.

Одиночество означает так же все то, что тебе не удается высказать. И не только копиям.

Да и вообще могу ли я им что-либо сказать?

Хватит. Этим мы займемся в надлежащее время.

Я встал и подошел к экрану. Надавил клавишу. Обвел глазами постройки. То ли мне кажется, то ли сегодня и в самом деле световых точек меньше, чем обычно? Раз, два… пять. Маловато. Но я не помню, сколько их было.

Башня лаборатории тонет во мраке.

Я отошел от экрана и высветил индикаторы на пульте компьютера. Мне не показалось. Башня поднялась на полметра.

Их дело. Они — у себя. Могут делать, что заблагорассудится. Кроме того, что пытаются делать таким образом, чтобы я не узнал об этом. Кроме отключения света.

Если так пойдет и дальше, то все то, что я вдалбливал себе и другим, оставаясь тут, окажется правдой.

Во мне вновь проснулась враждебность. И раздражение.

Что же такое сказал Гускин, тогда, в кабине «Идиомы»? Помню, он стоял тогда у иллюминатора и наблюдал за копиями, которые заканчивали установку ограды. Кажется, я намекнул ему на то, какие чувства они во мне вызывают.

Вот. Вспомнил.

«Интересно было бы дознаться, то ли те, из океана, всадили им этакий синтезированный инстинкт агрессивности, то ли путем стимуляции развили нечто такое, что и без того сидит в каждом из нас…»

Он произнес это вполголоса, даже не глядя в мою сторону. О копиях он думал… или обо мне?

Обо мне? Интересно, о ком это?

Бред. Порочный круг.

Теперь требуется проспать эти шесть часов. Рано утром я во всем убежусь собственными глазами.

Я отключил аппаратуру и направился в спальню.

Круги. Бесконечное количество разноцветных, вращающихся кругов. Они уменьшаются с расстоянием, образуя как бы конус, вершина которого теряется вдали.

Посередине этого конуса стройность колец ломается, они расплываются, образуя очертания лица. Женского лица. Немолодой женщины. Я должен знать ее. Я вне сомнения не один раз ее видел.

Меня охватывает спокойствие. Лицо теперь совсем близко.

— Жиль, — чей-то шепот слышится с расстояния, даже еще большего, чем до вершины вращающегося конуса.

Но этот голос — не женский.

Открываю глаза.

Я уже сталкивался с таким дымом. Со стеной дыма. Дело тогда было… не стоит. Но в чем-то дело тогда было.

Только тот вот дым был черным. Теперь я это знаю наверняка. Этот напоминает скорее туман. Этакое белое полотно, наброшенное утром на реку.

Река?

Я напряг зрение. В тумане что-то замаячило. Лицо Реусса.

На мгновение опустил веки. Только теперь почувствовал, что мою голову охватила невыносимая жара. Словно кожа осталась холодной, зато кости черепа раскалены докрасна.

Хотел дотронуться до головы, убедиться, так ли все на самом деле. Но рука упала.

— Лежи спокойно, Жиль… — сказал Реусс.

«Лежи спокойно…» Где я это слышал? Сейчас. Голос Гускина. Да, Гус. Когда ему требовалось, чтобы тот, к кому он обращался, в самом деле лежал спокойно. Это было не на базе. Не во время полета.

Знаю.

Хотя предпочел бы не знать. Он говорил как раз ему. Реуссу. И даже помню, при каких обстоятельствах.

Я решился на усиление. Поднял руку и провел пальцами по голове. Она была шершавая. И холодная.

Но не кожа. Бандажи.

И я уже знаю, что не смогу узнать это лицо, черты которого все еще виднеются в обрамлении быстро бегущих колец. И что это означает непорядок. Чувствую, я должен знать, кому оно принадлежит.

Услышал тихое гудение. Так шумят лампы под током. Откуда тут такие лампы?

Стихло. И тогда я вспомнил все остальное.

— Да, это бандажи, — произнес голос Реусса. — Несчастный случай. Тебя пришлось оперировать.

Единственное, что меня тогда по-настоящему интересовало, так этот голос. Кто ко мне обращается. Оперировал. Ясно. Реусс биохимик. Его копия тоже.

Я открыл рот, но не смог произнести ни слова. С трудом откашлялся.

— Уже летим? — задал я вопрос, как мне казалось, сатанински коварный.

— Нет, — быстро ответил он. — Ждем, пока ты придешь в себя.

Я подтянул колени и оттолкнулся ступнями. Мои плечи поднялись немного выше.

— Подожди, — сказал Реусс, — я помогу.

Я сел. Туман разошелся. Со всей отчетливостью перед моими глазами вырисовалась кабина «Идиомы». Реусс, сидящий на полу, возле раздвинутого кресла. И еще кое-что.

Мое тело оплетали жгуты проводов. Шли вдоль головы. Я чувствовал их на плечах, на грудной клетке, на желудке. Мне пришлось увидеть их, чтобы почувствовать.

Они спускались с кресла и разделялись. Часть исчезла в нише, в которой размещалась диагностическая аппаратура. Другая же часть…

— Не волнуйся, — быстро сказал Реусс, — Я тебе все объясню. Только не сразу.

— А когда? — спросил я. Я уже полностью очнулся. И чувствовал себя на редкость хорошо. Меня охватила какая-то странная приподнятость. Словно я не мог понять, о чем именно должен думать. Точнее — совершить выбор из бесчисленного количества фактов, которые были запечатлены в моем подсознании.

Какое-то время он не отвечал. Размышлял. Наконец — кивнул. И пробормотал:

— Хорошо.

Я хотел поблагодарить его, что нашелся повод для одобрения, но что-то меня удержало. Я подумал, что у него могут быть свои соображения. Странно. Ничьи соображения мне до сих пор не мешали. Вопрос стиля. Если кому-то недостает чувства юмора, это его личное дело. Какая-то правда, видать, содержится в том, что болезнь изменяет человека.

У меня горячка. Однажды, еще пацаном, я разбился вместе с похищенным мной тайком жиролетом, через несколько дней после операции на меня находило в полусне именно такое ощущение потерянности в пространстве без измерений, в глубине которого нарастало что-то непередаваемо грозное, чего ни в какой мере я не смог бы ни определить, ни описать. Если и теперь, после стольких лет, меня подкарауливает то же самое, это значит, что я устроил с собой штучку еще почище, чем тогда. А помню, что медики тогда чувствовали себя не очень-то уверенно.

Разбился? Я разбился?

Сколько я себя помню, мне ни разу не приходило в голову, чтобы похитить жиролет. И меня ни разу не оперировали. По крайней мере, до того момента, пока этот вот тут мной не занялся.