Очень вредно и бессмысленно, когда формулы и требования одной области общественного строительства переносятся целиком в другую. Принцип равенства (демократизации), вполне разумный и справедливый в области правовой, становится губительным, когда его применяют в той области, где всё основано на порыве к лучшему, высочайшему, то есть, где всё зиждется не на демократизме, а <на> аристократизме. Если для мира материального принцип демократизма верен и необходим, то настолько же для мира духовного необходим принцип аристократизма.

В моменты революций, когда совершается демократизация учреждений и методов управления, совершенно нормально говорить об аристократизации искусства.

Глубоко ложен принцип «искусство для всех». В нем выявляется ложная демократизация. «Искусство для всех» вовсе не подразумевает необходимой ясности и простоты, это было бы прекрасно, — нет, в нем есть гибельное требование об урезке роста мастера в уровень с соврем<енными> ему невежеством и дурным вкусом, требование «общедоступности», азбучности и полезности. Искусство никогда не обращается к толпе, к массе, оно говорит отдельному человеку, в глубоких и скрытых тайниках его души.

Искусство должно быть «для каждого», но отнюдь не для всех. Только тогда оно сохранит отношение индивидуальности к индивидуальности, которое и составляет смысл искусства, в отличие от др<угих> ремёсел, обслуживающих вкусы и потребности множеств.

Силы мира внешнего безразличны: они могут становиться и добрыми, и злыми, в зависимости от воли человека.

Каждая новая сила, завоеванная человеч<еским> знанием, преображает моральн<ый> мир человека, но это преображение совершается тысячелетиями и посредством ряда катастроф.

Сила дает преимущество тому, в руках кого она находится. На почве эгоизма это преимущество немедленно станов<ится> насилием одного или группы людей над другими. Это ведет к катастрофич<еским> столкновениям, к овладению силой новыми группами и, в результате вековых колебаний и столкновений, к механической выработке необходимой доли альтруизма, самоотказа, самоограничения, то есть — общественности.

Таким об<разом>, весь соврем<енный> гос<ударственный> строй явл<яется> окончательным следствием того ряда добровольных самоограничений, кот<орые> вытекли из открытия человеком огня.

Огонь выделил человека из порядка др<угих> хищников, но он еще не выплавил до конца человеч<еские> элементы из звериных.

Только в последние века своего существования человечество получило новую силу, не только равносильную, но превосходящую силу огня — силу взрыва. Вернее, силу внезапного увеличения объема, высвобождения энергии, находящейся в состоянии пассивного равновесия. Оно получило ее хотя и быстрыми этапами, но постепенно: сперва в безобидном виде пара, давшем интервал для создания промышленности, потом в виде взрывчатых веществ, далеко превосходящих порох, которые, в соединении <с все>мирной жадностью, созданной силами пара, подготовили кризис современной войны. Но до первоистока этого порядка материальных сил — до интраатомной энергии мы еще не дошли. Катастрофические колебания человечества достигнут наибольшей степени напряженности, когда эта абсолютная материальн<ая> сила, а вместе с нею и власть над рождением и смертью материи, будет дана в руки человека: наши битвы народов будут, по сравнению с теми, казаться такой же спортивной идиллией, как нам кажутся теперь битвы античного мира.

Любовь в чистом творческом виде только мыслима для человека. В действительной жизни мы ее видим только в смешанном, нечистом виде. Смешиваясь с материальным миром, проникая физический мир человека, она становится земным пламенем, страстью, приобретает лик ненависти. Проникая вещество, она становится взрывчатой, др<угими> словами, материя, упорствуя своему преображению, разлагаясь, высвобождает свою интраатомную энергию.

Поэтому все проявления любви в мире материальном носят характер крайней жестокости и как бы противоречат самой сущности любви. Таковы проявления исторического христианства.

Как в наст<оящую> эпоху каждый, исследуя мир, от мельчайшего его проявления воспринимает мудрость, но совершенно лишенную любви, лишенную, с нашей точки зрения, морального двигателя, так человечество будущей вселенной, которое будет жить во вселенной, созданной нами, будет воспринимать в каждом проявлении его не мудрость, а любовь.

Отсюда 2 вывода: из законов внешнего мира мы не можем вывести для себя никакого морального долженствования (по нем мы учимся только ремеслу творчества), но мы можем и должны способствовать его образованиям. С др<угой> же стороны, мы творим изнутри себя законы любви, которые отнюдь не согласуются и не вытекают из законов мира внешнего. Если познание — разум, то любовь — безумие. И то, и др<угое> необходимо для развития мира, и основная моральная задача человека — согласить их в своих действиях: не мешая и сотрудничая работе духов-устроителей, внести- в нее свою стихию любви. Безумию дать разумное творческое русло. Здравый смысл увенчать ореолом безумия.

Мы живем в эпоху, когда всё сдвинуто в мире, нет устоев, нет чувства тяжести, мы не знаем, где верх и низ. Европа сорвана войной, Россия сорвана революцией. Наступило время, когда надо, с закр<ытыми> глазами, как слепому, внутри себя нащупать те тяготения, те точки опоры, которые ускользнули в мире внешнем.

Две силы есть у творческой воли человека: познание и любовь.

Познание — сила негативная. Когда человеч<еский> разум восходит в обратном порядке по ступеням творения небесных иерархий — духов-устроителей мира, — это является разумным познанием. Познание — это творчество, развернутое в обратном порядке. Понимание — негативный оттиск творения.

Все положительные творческие силы человека — в любви. Любовью он вносит в мир новое, ею он сочувствует в работе Иерархий в качестве одной из них.

Задачу человека в мире можно определить так: человек погружен во вселенную мудрости, в которой всё связано архитектурой причинности. Его задача оставить после себя вселенную любви.

Из двух основных требований: познания и любви — вытекает и отношение индивидуальности к настоящему и будущему.

Творческий орган человека по отношению к будущему — это ВЕРА, как волевая сила, дающая обличье невидимому, но уже сущему. Вера осуществляет то, что для разума чистое безумие.

По отношению к настоящему должна быть настороже сила противоположная вере — скептицизм. У личностей, творивших историю и обладавших интуицией здравого, критическое отношение к действительности всегда исправляло их природную религиозность. Отсюда у Наполеона ненависть к идеологии, у Цезаря — система доверия к людям, т. к. кажд<ый> человек — семя будущего. Каждому политическ<ому> творцу необходимы скептицизм по отношению к фактам и доверие по отношению к людям: и то, и др<угое> заставляет выявлять события и явления свой истинный лик.

Социализм является явлением отрицательным, потому что для направления настоящего он недостаточно практичен, а для выявления будущего его идеал слишком мелок.

В настоящем он ограничивает свою роль справедливым распределением плодов производства, не заботясь ни о практичном, ни о моральном упорядочении его.

В будущем он ставит неприглядный и легко достижимый идеал сытого и комфортабельно обставленного человека.

Это делает социалистов избранными носителями того рабьего духа, который распространяют в мире демоны машин, которые, подобно всякой силе, данной в руки человеку, стремятся не работать на него, а стать его господами.