Карл-Йоганн Вальгрен

ЯСНОВИДЕЦ

История удивительной любви

…фрекен Ф. от родственника,

куда более близкого,

чем она предполагает.

Вест Тисбери

Марта Вайнъярд, Массачусетс, США

15 июля 1994 года

Дорогая фрекен Фогель, Прежде всего мне хочется поблагодарить вас за визит, оставивший так много прекрасных воспоминаний. Надеюсь, мне удалось ответить на некоторые из волновавших вас вопросов. Наука о происхождении имен, как, впрочем, и многие другие отрасли науки, лежит за пределами моих горизонтов, но в нашем случае трудно не сделать тот же вывод, что и вы — ваша фамилия унаследована по матери.

Как и первый из Бэйрфутов, я достиг весьма солидного возраста, но за это приходится платить одиночеством. Если ваша догадка правильна, вы моя ближайшая живая родственница по отцовской линии.

В Чилмарке, нашей маленькой общине, я — единственный, кто его помнит. Он умер от осложнения свинки в 1914 году, незадолго до начала Первой мировой войны.

К тому времени он достиг почтенного возраста — сто один год. Мне в том же году исполнилось восемь. Это было задолго до того, как массовый туризм превратил Марта Вайнъярд в своего рода музей на открытом воздухе, вы наверняка заметили это во время вашего чересчур, к сожалению, краткого пребывания на острове… Я называл его дедушкой, хотя это не совсем верно — он пережил всех своих детей и, по сути, приходился мне прадедушкой.

Прилагаемые мною заметки основаны, с одной стороны, на его рассказах, главным образом моим старшим сестрам, хотя и мне тоже, а с другой стороны, на моих изысканиях о его жизни, предпринятых более чем полвека спустя. Все, что мне удалось раскопать в немецких архивах, разумеется, в полном вашем распоряжении. Особенно интересны выписки из кенигсбергских архивов; оригиналы к сожалению, погибли в пламени войны.

Пока он был жив, я был слишком мал, чтобы понять детали его рассказов: он запомнился мне, как крошечный приветливый старичок с лицом, закрытым полотняной маской, специалист по грамматике языка жестов. Как-то раз я зашел к нему, и он, не шевеля губами, но совершенно ясным голосом, прошептал так, что я услышал этот шепот у себя в голове: Лучше промолчать и быть принятым за глупца, чем говорить и тем самым устранить все сомнения на этот счет. Цитата, как я позднее понял, принадлежит Линкольну, с которым он когда-то встречался.

Первые глухие приехали в Марта Винъярд в девяностых годах восемнадцатого века. В зависимости от того, кто на ком женился, этот врожденный дефект передавался из поколения в поколение и распространился по всему острову. К моменту моего рождения уже в каждой семье были глухие. В деревнях Чилмарк и Тисбери глухотой страдала третья часть населения, а кое-где глухота была поголовной, поэтому языком жестов владели все жители нашего острова без исключения. Мы, с нормальным слухом, росли в двуязычной среде. Я, например, выучил язык жестов еще до того, как овладел английским, поскольку и мать, и отец были глухими. Глухота, можно сказать, была так распространена, что даже не существовало такого понятия. Мы никогда не смотрели на глухих, как на глухих. Мы жили среди них; именно так, а не наоборот. Культура острова создавалась глухими: их мир был нашим миром.

Этот рецессивный ген исчез где-то в середине пятидесятых, но мы, пожилые люди, сохранили язык жестов. Не для того, чтобы рассказывать непристойные анекдоты (хотя это случается), и не для того, чтобы наши частные беседы не стали достоянием посетителей и туристов (хотя и это тоже бывает, как вы заметили), но по одной простой причине: язык жестов — островной Лингва Франка.[1] Им пользуются не реже, чем английским, к тому же жест сплошь и рядом гораздо выразительнее, чем слово. Недавно я прочитал в Национальной географической энциклопедии об острове Провидения в Вест-Индии, где население, говоря между собой, употребляет старый язык жестов народа майя. Я мог бы послать вам копию этой статьи, возможно, она вам пригодится.

По вполне понятным причинам мне ближе американский период жизни Бэйрфута, хотя мои заметки касаются в основном первой, европейской, половины его жизни. Если верить семейному преданию, он оплакивал вашу прабабушку всю жизнь, до такой степени, что так никогда и не полюбил другую девушку, хотя у него и было четверо детей от двух местных женщин. Я и мои сестры в нашем роду были первыми, кто родился с нормальным слухом.

Вы когда-нибудь задавали себе вопрос, фрекен Фогель, — что же такое звук? Это интересно по многим причинам, и в первую очередь тем, что понятие это указывает на темные пятна в наших отношениях с подсознанием.

Звук — это вибрация, приводящая в движение молекулы воздуха. Человек с нормальным слухом воспринимает звук в диапазоне частот от двадцати до двадцати тысяч герц. Звуковые волны с частотой колебаний меньше, чем двадцать в секунду, называются, как известно, инфразвуком; те же, что превышают двадцать тысяч, получили название ультразвука. Летучие мыши живут в мире ультразвука, в чисто клиническом смысле они не слышат, они, скорее, пользуются эхолотом. В мире инфразвука живут киты, аллигаторы, страусы и казуары. В этом случае «слух» — тоже бессмысленное понятие, поскольку эти животные, строго говоря, не слышат. У аллигаторов, к примеру, даже нет ушей. Они слушают всем телом, можно сказать, воспринимают колебания внешнего мира подкожными нервами на животе.

Вы как-то спросили меня, в каком мире жил Бэйрфут. Могу выдвинуть гипотезу, что он жил в мире не известных нам частот, он «слышал» другим, еще не изученным наукой способом.

Вскрытие, произведенное сразу после его смерти, выявило множество удивительных физиологических и анатомических парадоксов. Сердце, например, было очень большим, вдвое больше, чем у обычного человека, хотя он был карликом. Когда я наткнулся на эту курьезную деталь в протоколе вскрытия, я истолковал это символически: вся его жизнь, как и жизнь вашей прародительницы, была непрерывным повествованием о любви. Врач написал также, что он «жил вопреки всем прогнозам», его сердце должно было остановиться еще в раннем детстве, у него была только одна почка, сильно недоразвитые легкие, а в брюшной полости обнаружилась раковая опухоль, которой, по оценкам тогдашних специалистов, было не менее пятидесяти лет. Но самые удивительные находки были сделаны в его органах слуха: вестибулярный аппарат, центр равновесия, как у нормального человека, отсутствовал полностью. Строго говоря, он вообще не должен был быть в состоянии передвигаться, не говоря уже о том, чтобы ходить.

Через месяц после смерти было произведено еще одно, более подробное патологоанатомическое исследование в тератологической[2] клинике в Бостоне. Врач, специалист по врожденным уродствам, утверждал, что внутреннее ухо справа, за исключением небольшого обызвествления молоточка, было в раннем детстве совершенно нормальным, согласно его предположению, примерно до двухлетнего возраста. Это противоречило результатам первого вскрытия. То есть в младенческом возрасте он должен был слышать, хотя, скорее всего, в очень ограниченных пределах.

Эта находка в какой-то степени может объяснить его музыкальную одаренность — едва ли не самую большую загадку в его биографии. Как может совершенно глухой человек понимать и воспроизводить музыку? Может быть, несмотря ни на что, в первые годы жизни он получил, если верить результатам второго вскрытия, какое-то представление о звуках и нотах?

Для человека с нормальным слухом невероятно трудно представить себе, как живут глухие. Надо вообразить себе мир, где не существует звуков, нет ни шума ветра, ни голосов, ни смеха любимой, не существует даже представления, что такое звук. Рожденный глухим никогда не говорит о тишине или о том, что ему не хватает звуков, так же как не жалуется на то, что он глух. И слепой от рождения не жалуется на нехватку визуальной информации, поскольку он не представляет себе, что это значит — видеть. Так же и вам, фрекен Фогель, вряд ли будет не хватать чего-то, что вы никогда не видели и не знали — человека, о существовании которого вы не имеете ни малейшего представления, места, где вы никогда не были. Все это — глухота, слепота — в лучшем случае метафоры.