Исследовать то, что есть, означает ни осуждать, ни оправдывать. Самоудовлетворение в любой форме — это очевидно увековечивание этого центра, который стремится быть или стать чем-то. Вы можете хотеть стать известным благодаря вашей писательской деятельности, а я могу хотеть достичь того, что я называю Богом или действительностью, что имеет собственные сознательные или неосознанные выгоды. Ваше стремление называется мирским, а мое называется религиозным или духовным, но кроме ярлыков есть ли между ними такое уж очень большое различие? Цель желания может меняться, но ведущий мотив — тот же самый. Амбиция добиться или стать кем-то имеет всегда в пределах себя семя расстройства, страха и печали. Такая эгоцентричная деятельность — это сама природа самомнения, не так ли?

«О боже, вы лишаете меня всего: моего тщеславия, моего желания быть знаменитым, даже моего побуждения довести до дела некоторые заслуживающие внимания идеи. Что я буду делать, когда все это исчезнет?»

Ваш вопрос указывает на то, что ничто не исчезло, не так ли? Никто не сможет отнять у вас внутренне то, от чего вы не хотите отказаться. Вы продолжите дальше ваш путь к известности, который является путем печали, расстройства, страха.

«Иногда я и вправду хочу бросить все это гнилое дело, но тяга велика, — его тон стал беспокойным и искренним. — Что мешает мне идти тем путем?»

Вы задаете этот вопрос серьезно?

«Я думаю, да. Скорбь, предполагаю?»

Является ли скорбь способом понимания? Или скорбь существует, потому что нет понимания? Если бы вы исследовали в целом побуждение стать кем-то и способ его удовлетворения не только разумом, но и глубже, тогда возникнет рассудительность, понимание и уничтожит корень скорби. Но скорбь не привносит понимание.

«Как это, сэр?»

Скорбь — это результат удара, это временная встряска ума, который успокоился, который принял рутину жизни. Что-то случается: смерть, потеря работы, сомнение в лелеемой вере, — и ум встревожен. Но что потревоженный ум делает? Он находит способ снова быть безмятежным, находит убежище в другой вере, в более надежной работе, в новых взаимоотношениях. И снова волна жизни накрывает и разрушает все, что спасало, но ум вскоре находит еще одну защиту, и так продолжается. Это не способ рассудительности, верно?

«Тогда что есть способ рассудительности?»

Почему вы спрашиваете об этом другого? Разве вы не хотите сами выяснить? Если бы я дал вам ответ, вы либо опровергли бы его, либо приняли его, что снова препятствовало бы рассудительности, пониманию.

«Я понимаю, что то, что вы сказали относительно скорби, совершенно верно. Это в точности то, что все мы делаем. Но как выбраться из этой западни?»

Никакая форма внешнего или внутреннего принуждения не поможет, не так ли?

Всякое принуждение, даже тонкое, является результатом невежества. Оно из-за желания поощрения или страха наказания. Понять природу западни полностью — значит освободиться из нее. Ни один человек, ни одна система, ни одна вера не сможет освободить вас. Истинность этого — вот единственный фактор освобождения, но вы должны понять это сами, и не просто быть убежденным. Вы должны отправиться в плаванье по не отмеченному на карте морю.

Уединение за пределами одиночества

Луна только выходила из моря в долину облаков. Вода была спокойной, синей, и созвездие Ориона было едва видимо на бледно-серебристом небе. Белые волны были всюду вдоль берега, и хижины рыбаков, квадратные, опрятные и темные на фоне белого песка, располагались близко к воде. Стены этих хижин были сделаны из бамбука, а крыши были покрыты пальмовыми листьями, уложенными один поверх другого, с уклоном вниз так, чтобы тяжелые дожди не смогли приникать внутрь. Совсем круглая и полная луна делала дорожку из света на зыбкой воде, и она была огромной, необъемной. Поднимаясь над долиной с облаками, она распоряжалась всем небом. Шум моря был непрерывным, и все же была великая тишина.

Вы никогда не остаетесь с каким-либо чувством, чисто и просто, а всегда окружаете его убранством слов. Слово искажает его, мысль, кружась вокруг него, отбрасывает его в тень, пересиливает его громадным страхом и тоской. Вы никогда не остаетесь с каким-нибудь чувством и ни с чем другим: с ненавистью или с этим странным чувством красоты. Когда чувство ненависти возникает, вы говорите, как это плохо, и начинается принуждение, борьба за то, чтобы преодолеть его, суета мысли около него. Вы хотите остаться с любовью, но вы разбиваете ее, называя ее личной или безличной. Вы закрываете ее словами, придавая ей обычное значение или говоря, что она является вселенской. Вы объясняете, как чувствовать ее, как сохранить ее, почему она проходит. Вы думаете о том, кого любите или кто любит вас. Присутствуют все виды словесного движения.

Попробуйте остаться с чувством ненависти, с чувством ревности, зависти, со злобой, амбицией, так как, в конце концов, это то, что вы имеете в повседневной жизни, хотя вы можете хотеть жить с любовью или со словом, «любовь». Так как у вас имеется чувство ненависти, желание ранить кого-то жестом или горячим словцом, посмотрите, сможете ли вы оставаться с этим чувством. Можете? Вы пробовали когда-либо? Попытайтесь остаться с тем чувством и посмотрите, что происходит. Вы обнаружите, что это удивительно трудно. Ваш ум не оставит это чувство в покое, он приходит, врываясь со своими воспоминаниями, ассоциациями, своими «за» и «против», со своей постоянной болтовней. Подберите кусочек ракушки. Вы можете посмотреть на нее, восхититься ее утонченной красотой и при этом не говорить, какая она хорошенькая или какое животное сделало ее? Вы можете смотреть без движения ума? Вы можете жить с чувством, скрывающимся за словом, без того чувства, которое создается словом? Если вы можете, тогда вы обнаружили экстраординарную вещь, движение вне меры времени, весну, которая не знает лета.

Она была маленькой пожилой леди с седыми волосами и лицом, изрезанным морщинами. Она родила много детей, но о ней не создавалось впечатление как о слабой или немощной, а ее улыбка передавала глубину ее чувства. Ее руки были морщинистыми, но сильными, и они, очевидно, обрабатывали много овощей, та как большой и указательный пальцы правой руки были покрыты крошечными потемневшими порезами. Но это были прекрасные руки, руки, которые много трудились и утерли много слез. Она говорила спокойно и нерешительно, голосом человека, который много страдал. Она была православной, поскольку принадлежала древней касте, которая знала себе цену и чьей традицией было не иметь никаких отношений с другими группами ни через брак, ни через торговлю. Они были людьми, которые, как предполагалось, развивали интеллект как средство духовного развития.

Некоторое время мы молчали. Она собиралась с духом и не знала с чего начать разговор. Она осмотрела комнату и, казалось, одобрила ее пустоту. Там не было даже стула или цветка, кроме того, который можно было видеть прямо из окна.

«Мне семьдесят пять, — начала она, — и вы могли бы быть моим сыном. Как бы я гордилась, имея такого сына! Это было бы благословение. Но большинству из нас не дано такого счастья. Мы производим на свет детей, которые вырастают и становятся светскими людьми, пытаясь быть великими в своей малозначимой работе. Хотя они могут занимать высокие должности, в них нет величия. Один из моих сыновей находится в столице и обладает огромной властью, но я знаю его сердце так, как может знать только мать. Говоря за себя, я ничего не хочу ни от кого, я не хочу больше денег или дом побольше. Я собираюсь жить простой жизнью до конца. Мои дети смеются над моим православием. Они курят, пьют и часто едят мясо, не задумываясь об этом. Хотя я люблю детей, но я не буду есть с ними, поскольку они стали нечистыми. Почему я, в преклонном возрасте, должна потворствовать их желаниям? Они хотят жениться на людях не из касты, не исполнять религиозных обрядов и заниматься медитацией, как делал их отец. Он был религиозным человеком, но…» Она замолчала, собираясь с мыслями о том, что собиралась сказать.